Контр-адмирал или шаутбенахт (от голландского — ночной наблю­датель), первичный чин высшего офицерского состава на флоте. Это звание носили Петр Первый и Патрик Гордон, оставивший три тома дневников, связанных со строительством флота на Воронеже...

Историческое определение

Настоятель был мрачен, но скупая улыбка не выдавала его огорчения по поводу прибывшего на стругах войска. Он вышел встречать главнокомандующего сухопутными войсками боярина и воеводу Алексея Семеновича Шеина и голландца Патрика Леополь­довича Гордона — генерала, командующего одной из трех дивизий. Войско на стругах уже плыло по Царевой Луке, которая с горы, стоявшей неподалеку от монастыря, просматривалась до самого Коротояка. В петле Дона возле устья Тихой Сосны стремительное течение то разбрасывало, то вытягивало в цепочку струги с восседавшими на них солдатами и стрельцами. Занявшие всю дельту реки, они представляли внушительную картину. Выслушав донесения своих людей об этом «нашествии», игумен не порадовался. Около сорока монахов-насельников в спешном порядке стали готовиться к встрече высоких гостей.

Корпус Патрика Гордона числом поболе, чем десять тысяч, медленно, но уверенно продвигался по Дону, груженный на суда. Да еще на галере у боярина Шеина вместе с войском шли певчие дьяки для совершения божественных служб. Патрик Гордон же плыл на большом генеральском струге с эскортом из одиннадцати более мелких суденышек Все это было здо­рово, но только не для заштатного монастыря. Нужно было умасливать гостей, готовить ночлег для боярина и делиться провизией. Особенно волновало настоятеля, не собирается ли останавливаться в монастыре сам царь...

30 апреля, причалив к берегу, Шеин и Гордон в сопровож­дении певчих и высших офицеров направились с визитом к настоятелю. Гости, отобедав и вздремнув, пошли в сопровож­дении настоятеля осматривать окрестности. Тучный Шеин еле поспевал за сухопарым шотландцем, только что разменявшим седьмой десяток, и архимандритом, легко карабкавшимся по заросшим неприметным горным тропинкам.

Пещеры поразили гостей. Особенно их взволновал рассказ о древнем пещерном монастыре, по преданию основанном византийскими монахами во времена первохристианства. Посетивший Россию во второй половине двенадцатого века царевич Андроник, будущий император Греции под именем Андроник I Комнин, восхищался трудами местных аскетов.

—Мы продолжаем дело этих героев, — скромно сказал настоятель.

—И какова судьба того монастыря? — вопрошали гости.

—Погибли все от рук татарвы, — потупив взор, произнес монах.

А в это время мимо белых утесов на Азов прошествовала эскадра царя Петра. Морской караван из 30 галеасов, галер и брандеров, возглавляемый галерой «Принципиум», гор­ным эхом салютовал ставшим на якорь стругам передового отряда Шеина. Игумен перекрестился, перекрестились и остальные, вытянувшись во фрунт.

—Жаль, не зашел государь взглянуть на местные красоты,—сказал боярин Шеин.

—Вот и слава Богу, что избавил он нас от такого счастья,—облегченно подумал настоятель монастыря, — мне и этих господ и за глаза хватило. Да и урон Донским бере­гам от такой орды велик...

Стали поспешать к тра­пезе, спускаясь к монасты­рю. А вокруг в чернолесье дымили костры: войско готовило ужин. Повсюду закидывали сети и гомо­нили в воде. Жаркий день катился к закату.

После приема у Амв­росия в одиночку отпра­вился Патрик Гордон на гору Гудун полюбоваться донским закатом и пре­даться мыслям о будущем сражении. Ведь полководцам всех времен и народов лучше думается именно наедине с природой. Он вспоминал коварного царевича Андроника, историю которого ему рассказывал на родине в Шотландии учитель истории. Генерал перебирал в уме собственный опыт службы в шведской и польской армиях до 1бб1 года, пока не попал на службу в Россию. Вспомнил заседание в Первопрестольной — «консилию генералов» с участием царя Петра, где Военный совет в составе трех командующих: Патрика Гордона, Ф.А Головина и Ф.Я. Лефорта в ноябре прошлого года выработал план штурма крепости Азов с моря. Гордон был весьма горд порученным ему заданием по формированию боевых полков и тем, что с честью выпол­нил наказ царя. В Воронеже, в Государевом шатре, будущий шаутбенахт не раз устремлялся мыслями к плану будущего сражения и жаждал встречи с противником, которого знал не понаслышке.

Ночной наблюдатель заметил падающую звезду и загадал по обычаю «на победу».

А до победы оставалось ровно восемьдесят дней...

***

Вернувшись в монастырь, Гордон зажег свой светильник, достал перо и стал записывать новые впечатления в днев­ник. После взятия Азова, по разработанному, возможно, той памятной ночью плану он будет осыпан монаршей милостью и удостоен морского чина шаутбенахта. На ассамблее в столице по случаю награждения медалью «На взятие Азова» он вспомнит ночной поход на гору Гудун, где предавался тщеславным мыслям о блистательной победе над турецким пашой.

Говорят, однажды пристал эскадрой к берегам дивногорским сам царь Петр Алексеевич, как плыл в Азов воевать. И случилось ему встретить пастуха, что пас на лугу отару, наигрывая на дудочке. Овцы, уже сытые, разлеглись на солнцепеке, а пастух, увидев важных гостей, заломил шапчонку да так и остался стоять с открытым ртом. Никогда сроду столько бар сразу ему видеть не приходилось. Да от писаря местного, с которым общался нередко по причине дальнего родства, о таком чуде в дивногорских краях слышать не приходи­лось. Правда, тот однажды говорил, что есть на свете много чудес, но самое главное чудо — молодой царь, что флот на Воронеже строит и турков опять бить собирается. «Может, это сам царь пожаловал?» — подумал пастух. А Петр запросто подошел к нему и спросил:

— Что за бравурную мелодию ты играл сейчас на своем инструменте?

— Да ничего особенного, барин, не знаю, как звать-ве­личать. Сам придумал. Уж очень она моему козлу нравится. Уж так под нее выхаживает, так выхаживает...

Петр засмеялся:

— А ну, покажи царю, — попросил.

— О, как, сам царь просит, ведь и не поверит никто! — загордился пастух.

Он заиграл, и только что задремавший предводитель стада, старый козел, медленно поднялся и стал важно рас­хаживать вокруг музыканта, высоко задирая ноги. Царь и свита покатились со смеху.

— Как зовут тебя, дударь-укротитель? — спросил Петр.

— Петром, барин, поп назвал, — смутился пастух.

— Молодец, Петр! Тезка, значит. Беру тебя с собой на корабль. Скажите его барину, что рекрутирую я пастуха! Победим турков — для ихнего паши сыграешь. Пусть этот старый козел так же под твою дудочку нам помарширует.

И вся компания снова давилась от смеху. Громче всех смеялся молодой царь, а кто-то из свиты даже схватился за живот и устремился к ближайшим кустам. Смущенный пастух вместе со старым козлом-артистом под веселыми взглядами царской свиты были препровождены на корабль. Пастух был тут же одет в военный камзол, накормлен и напоен. Он весьма удивлялся такому странному стечению обстоятельств и мысленно обещал вернуться в родные края. И, действительно, вернулся!

Рассказывал пастух Петр, возвратившийся из-под Азова, своим зем­лякам, как турецкий паша при орденах и медалях под его звонкую дудочку маршировал в побежден­ной крепости.

А старый козел, как бы подтверждая слова хитрого пастуха, ходил рядом с ним, тряся бо­родой и пофыркивая. Было такое иль не было в пастушьей жизни? Кто знает? Врал, небось...

Рассказывают о привидении, в июле появляющемся у Малых Див Черным монахом и ковыляющем в сторону Белогорья. А было это давно. И, может, и не так, как врут люди, но на старинном кладбище есть две странные могилы. Вот с этими могилами и связана эта легенда. Епископ Павел и его спутник Василий появились в Дивногорском монастыре внезапно. Их никто не ждал. Никто не мог предположить, что епископ осмелится появиться здесь, после того, что произошло семь лет назад. Тогда появился он тайно, в простом рубище посланником самого столичного митропо­лита, узнать — захватил ли раскол окраину русских земель. Стало ли в пещерном монастыре так же трудно жить и замаливать грехи, как и сорок лет назад, когда молодым монахом отправился он с кружкой по донским селениям добывать деньги на новый колокол для звонницы в диве у пещерного храма. Но не вернулся назад молодой монах. Закрутила, завертела его бродяжья жизнь, не одна кружка меди и серебра перекочевала из кружки в кошель в котом­ке, да только, пересчитывая при свете костра блестящие кружочки, никак не набирал он ту сумму, что определил ему настоятель, напутствуя в дорогу. Вот и год прошел, и второй, и третий.

На обратной дороге забрел он однажды в такую глушь, что и сам был не рад! Вроде и рядом Дивногорье, да сил больше нет. Давит вниз его тяжкая ноша, ноги идти отказываются.

А еще его напугали рассказы о разбойниках, что шалили в Белогорье в то время. И решил он спрятать деньги под ста­рой вербой у старицы Дона, чтобы потом прийти за ними, когда окрепнет. Так и сделал. Только закопал он свой клад, приметил где. Побрел в соседний монастырь Белогорский, чтоб сил набраться. И тут наскочили на него разбойники атаманши Ольги. Ничего не рассказал им монах, как ни пытали его супостаты. Привезли его к воротам монастыря да и кинули умирать. Но не умер монах, а только потерял память, а, излечившись, приблизился к настоятелю и своими мудрыми советами помогал наставлять словом и делом местных иноков. Умирая, настоятель поручил ему вести обитель, и рукоположили монаха в архимандриты за его великий вклад в дело церкви.

Постепенно на него обратили внимание и перевели в столицу. Достиг он там звания епископа, и послали его с проверкой в Дивногорский монастырь семь лет назад. Взял он с собой лишь верного инока Василия, доброго человека из Белогорского монастыря, который был привязан к нему еще с тех времен, когда подобрал его, избитого разбойни­ками, и помог выжить в Белогорье. И тут заболел епископ душевной болезнью, вспоминая знакомые постройки, видя окрестные причудливые скалы, гору Гудун с ее красотами и запахами чабреца. Все что-то хочет вспомнить епископ, а никак не выходит. Отвезли его в столицу и показали лучшим врачам. Семь долгих лет вспоминал епископ, откуда ему знаком монастырь, да и вспомнил, что набрал он котомку денег и закопал у вербы, одиноко стоявшей подле реки. И теперь срочно надо найти тот клад и отдать в монастырь. Чтобы звонил новый колокол на звоннице, радуя паству, будоража время.

И снова поехал старый епископ в Дивногорье, да только по приезду в монастырь слег от тяжкой болезни. А перед смертью поведал Василию о своем секрете. Похоронили епископа Павла на местном кладбище со всеми почестями, как подобает по сану, а Василия позднее нашли у реки мер­твым, спустя неделю, как отпели епископа. Хотел утаить он деньги от братии, но, видно, отвел кто-то его от клада — не там копал и надорвался, бедный, от тяжкого труда. Было это перед кучей свежевыкопанной земли у старой вербы, коих растет в том месте только одногодков не менее десятка...

Никто не узнал, что делал здесь Василий. Похоронили инока на старом кладбище рядом с епископом, который так и не смог при жизни передать братии деньги на новый колокол. Так и лежит под вербой его котомка с деньгами. Но, говорят, встает иногда из своей могилы епископ Черным монахом, грозит костлявой дланью в сторону могилы Василия и идет искать зарытую котомку. Так бывает ежегодно в один из дней июля. Не найдя клада, возвращается на старое место, снова грозит могиле Василия и, обернувшись в свою сутану, ложится снова в разверзшееся чрево трухлявого гроба. А потом снова тишина и благодать нисходят на старое кладбище на краю оврага.

А про клад тот знаю я да теперь читатели. Правда, старая верба стоит еще безмолвным свидетелем той истории по дороге в Белогорье у самого Дона...

Перед навигацией промышленники сначала народ нанимают. Так было всегда. А лучшими строителями считались дивногорцы. Аккурат перед ледоходом расчищается место под судно, а уж материал загодя купцом подготовлен. Сначала то место обставляется клетками из толстых и круглых поленьев — это если хозяин сухогруз как барку затеял строить. Народ строительный уже протрезвел, и работа уже закипела.

На поленья укладываются стволы, они обшиваются до­сками — готовится днище судна. Доски те толстые должны быть в два-три, а то и в четыре вершка толщиной. А вот свер­ху них копани — деревья с корнями под названием «пыжи». И уж к ним новые доски пришиваются железными гвоздями, и это, так сказать, зачинается первый пояс обшивки.

Второй и третий пояс обшивки назывался «бархот». У нас в городе Воронеже есть Бархотный бугор, так если снизу посмотреть на него, то сразу заметно, что, как у того корабля, снизу дома идут рядами в два-три яруса. Может, от такой опояски Воронежской крепости и бугор тот название свое заимел...

А, вот, на корму и чердак шли доски обыкновенные, попроще. Дно барки, как и бархоты, конопатилось в две пряди: одной мочальной, а второй смоляной паклей. А били по лопатке-конопатке молотом с простым названием «балда». Конопатили пазы в хорошую погоду или по мо­розцу, а после того водой заливали — испытывали. А затем — ластили по законопаченным пазам: прибивали мелкими 20 железными скобами крепкие лубяные полоски. Передний конец барки называется «чердак» и не потому, что там стояли на вахте мореходы с умными головами, а, скорее всего, наоборот: оттого, что эта часть выдавалась впереди судна. Вот, в просторечии теперь нашу голову «чердаком» и обзывают. А задний край мореходы называли «кормой». Закидывали же центр барки мелким лесом — «турлуком» да еще «постыльником» — хворостом, по-сухопутному.

А вы все компас да Мурманск! Есть словечки в морской терминологии и подзабытые.

Не будем объяснять по мелочам, что багор с двумя крю­ками назывался «ганжа». А вот помост, где ходили между товарами — это «застронок», а место лоцмана или хозяина — «казенка». Это каюта такая, специальная. А специальное лоцманское место — «стояло», или «потопчина». Что еще интересного было на барке? Пара кадок для кваса да еще под «альялом» (место такое специальное внутри барки) находился очаг и котлы- «казаны» стояли для приготовления пищи. Зато в центре красовалась мачта с «орипием» — по­лосатым флагом, раздуваемым ветрами. Как идут по Дону бурлаки с песнями и ночлегами, в селениях сразу сторожей выставляют. Для голодных бурлаков что гуся, что теленка с ягненком утащить у зазевавшихся хозяев — обычное дело. А до Дивногорья дотянут, домой к жене всенепременно заглянет местный бурлак — все радость какая-никакая! А с друзьями заявится — прямо беда! Разве уследишь за пронырливой ватагой. Собирали разбойную «дань» с ок­рестных сел и деревень ушлые людишки, правда, порою и сами бывали биты, иногда и до смерти. Но бурлацкое семя крепко. Много по берегам рек полегло его, много почудило. Дон — река важная.

Как только не склоняют ученые мужи название Рамони. Тут тебе и Ра Аман, и Роменье, и все что душе угодно. Но есть еще одна старинная легенда о происхождении названия этой местности. Легенда краси­вая, но так или по-другому было — неведомо. Поэтому, как говорится, хотите — проверьте, хотите — поверьте на слово.

От автора

Говорят, что в пору татарских притязаний на русскую землю было семь сторожна междуречье Дона и Вороне­жа Седьмая сторожа аккурату сельца, что ныне Рамонью зовется. До шестой сторожи у Дона и того всего чуть более пятнадцати верст. Поменее часу гонец от другой сторожи доскачет известить соседей о гостях непроше­ных, с чем те идут. В то время поставили над свободолюбивыми рамонцами одного татарского мурзу который получил указание собрать большую дань, и с этого населенного пункта он сам ре­шил взять поболее. И хотя рамонцы, не переча, дань собрали как раньше — потребовал еще. Развели руками сельские посланцы: «Все последнее тебе отдали. Где ж еще взять?» Жадный мурза был скор на расправу.

— Раз, — говорит, — вы не можете больше—даю срок одну ночь. Если не принесете все, что я сказал, к утру, то приведете моим воинам трех самых красивых девушек села. В залог.

И захихикал гаденько. За ним и остальные татары заго­готали. Сели вражины на своих низкорослых лошадок и ускакали на ночлег в сторону Дона.

Собрали сход сельчане и стали думать. Выступил тогда вперед молодой печник Иван, что в округе славился своим искусством, и говорит:

— Мы с двумя братьями нападем на мурзу, с ним всего-то четверо, а вы в лес схоронитесь. Все равно татарам нельзя наших девок отдавать. У меня есть лук и стрелы, ножи есть и косы. Думаю — справимся!

—Добро, — сказали старейшины. Собрали в путь трех брать­ев, напутствоваж: «Поосторожней там!» И со сторожей подмочь пообещали. Подошла к братьям самая красивая девушка, что любила Ивана-печника, и подала ему свое колечко: «Даю тебе колечко, дорогой друг: Пусть оно будет твоим талисманом и хранит тебя в бою».

Отправились братья к татарам. Те коней стреножили и шатер на поляне поставили. Сами костер развели, и мясо на огне жарят. Налетели на врага братья и всех порешили. Жадного мурзу на его же ремне на осине вздернули. А затем, к своим вернувшись, все им рассказали.

Приехали татарские гонцы за данью, увидели повешен­ного мурзу и пришли в ужас. Ремень для татар был главным предметом одежды. Они его почитали важней коня. А если кто находил от него смерть, то страх переполнял сердца сородичей.

Нашли когда воины своего мурзу на ремне — ниц повалились. «Ремень, ремень!» — вскричали они и ус­какали прочь от того места. И больше сюда ни ногой. После этого случая прозвали татары поселение у реки, где седьмая сторожа стояла, «Ре-мень». А поселившиеся потом жители то название в «Рамонь» переиначили, что очень красиво!

Спросите, что с Иваном-печником стало? Да женился, женился он на той красавице, что колечко-оберег дала ему, детишек нарожали. Да и у братьев тоже жизнь удалась. А дальше — сам не знаю и врать не хочу.

Молния врезалась в скалу с неимоверной силой и грохотом. Раскаты этого чуда еще долго пе­рекатывал крутыми ребрами каньон, пела гора Гудун, ощетинившаяся белыми дивами со всех сторон. Еще некоторое время разносил этот грохот ветер по яружкам на косогоре. Все живое попряталось от страшной грозы. Трава и цветы, казалось, влипли в белые стены горы, отказываясь тянуться вверх. Остатки белой крепости, еще недавно оставленной хазарами-аланами, Белым Маяком воинственно высились на вершине: Ее башни тяжело нависали над останками заброшенного поселения защитников и союзников могу­щественного каганата и их невольников.

Два монаха, закутанные в промокшее тряпье, со сте­кающими по бородам ручейками воды, с восхищением взирали на последствия удара с небес. Огромная синяя молния, выскочившая из нависшей тучи, ударила с такой силой, что от грохота сотряслись седые дивы, передавая громовое эхо друг другу. Удар был настолько силен, что люди едва удержались на ногах.

Под розовевшим небом среди обвалившихся от скалы меловых глыб небесный скульптор высек фигуру воина — грозу местных степей огромного Дикого поля. Это был сам Великий Страж! Полоса дождя резко переместилась к Дону, в просветах туч Белый Воин гневным стражем вознесся над долами и реками, озирая местность, забытую людьми.

Старший монах, перекрестясь, тяжело пал на колени, а за ним последовал и молодой.

— Хвала, те, Боже праведный, — шептали их губы, — ука­зал ты место чудом своим! Хвала, те, Боже...

Отобедав скудным запасом, что был у них в котомках, они стали искать место для обители — пещерного монастыря во славу чуда Божьего. Нашли в скале, что поболее, небольшую трещину и стали расширять ее кайлом и заступом...

Ширилась пещера, и ширился в округе говор о том чуде и новом подземном храме, что роют в горе пришлые Божьи люди. И потянулись сюда паломники, помощники и богомольцы, внося каждый лепту в святое дело. Росла и хорошела подземная церковь.

Время сохранило имена первых свидетелей Дивногорского чуда, тех первых создателей этого подземного хранилища тайн. Звали их Ксенофонт и Иоасаф. Могилы их сегодня находятся в самой пещерной церкви на правой стороне, при входе в пещеры Малых Див. Но главное в том, что есть в стране «Дивногорье» хранители и продолжатели дела тех древних подвижников и свидетелей появления дивы-воина, дивы — Стража Дикого поля...

Давно это было. Меж белых див на самой макушке горы строили аланы крепость из белого камня. Ломали камень из мелких див, тесали блоки для стен и башен рабы-невольники, что приводили сюда из окрестных селений в долине реки смуг­лые и красивые воины каганата. Приводили мо­лодых мужчин. Еще приводили они из округи де­вушек — мастериц и выносливых тружениц — с большими заплаканными глазами, оторванных от родных и любимых, обреченных до смерти на тяжкий невольный труд.

Копали невольники железным инструментом — спе­циальными мотыжками, большой ров вокруг крепости за утреннюю и вечернюю миски чечевичной похлебки да пару ложек полбы, густо приправленных каким-то маслом. Иногда, на праздники, им давали кусок жилистой вареной конины.

Работы велись довольно-таки споро. Камни изо рва, со­оружающегося против конницы, тоже шли в дело. Кто-то подтаскивал волокушами к будущим крепостным стенам толстые бревна крепкой ольхи для башен, другие добывали меловой щебень для забутовки между двойными стенами. Стоял нормальный шум большой стройки.

Но не такая крепость была мила аланам. Да и крепость ли это? Маленькая, открытая ветрам. Как защититься в ней, стоящей на юру? Только мнимая защита. Впрочем, и бояться аланам было особо нечего. Племена славянские разрозне­ны, а покоренные нескоро оправятся, наберут силу после постоянных набегов.

Молодой сын вождя славян из соседней Титчихи, тоже меловых кучугур, часто повторял соплеменникам, строите­лям Маяцкой крепости: «Можем бо брань борити с ними из града; все бо у нас оружие есть: и камень, и дерево, и колья, и вар... Да сил маловато ныне борити... Сильно потрепала нас Ливедия...».

Главный в крепости, толстый тюрк Курдюк-Бурдюк 116-й, сто шестнадцатый сын главы Хазарии Бурдюка — намест­ник Кагана, как прозывался этот начальник небольшого гарнизона из сотни воинов, — спешил все сделать к сроку, к приезду с инспекцией главного наместника кагана, хана Ангуша — спарокандидата Петроны.

Тщательно сверялись с планом, что дали строителям византийцы, проводимые работы. В углу крепости, где раньше стояла дива, основание которой использовали как основу крепостной стены, была вырыта в крепчайшем мелу глубокая яма-колодец. Туда с самого утра до позднего вечера тянулась череда водоносов, что делали стратегичес­кие запасы драгоценной влаги на случай осады крепости печенегами или русичами. В соседнем углу был зиндан. Такой же колодец, как для воды, куда спускали в наказание провинившихся работников. Здесь материал был рыхлей, и поэтому яма углублялась быстро. Она и была местом для наказаний на стройлощадке. Тюрьма была пуста, так как недавно вытащили одного из наказанных, отсидевшего свой пятидневный срок. Он был почти безумен и из последних сил выкрикивал бранные слова. Его увели в городище, чтобы гончары и их жены-колдуньи привели в порядок рассудок этого несчастного. Хвала богу Тенгри-хану суров, но спра­ведлив был наместник Кагана Курдюк 116-й, сын Бурдюка Второго — тюрка, чуть-чуть правившего в Саркеле, одной из столиц каганата. Судьба его отца Бурдюка Второго была ужасна, как и остальных правителей Хазарии. Такие уж были тогда нравы. Могло бы перепасть наказание и сыночку, но как-то забыли или умышленно не стали трогать старого служаку. Поэтому служил он верой и правдой хану Ангушу, правителю каганата. И редко пустовавшая в крепости тюрьма-зиндан тому свидетель.

Но не только зиндан страшил непокорных. Было и еще одно в округе — скала, откуда сбрасывали преступников после суда. Но последние пятьдесят лет ею не пользовались, боясь распространения среди славян слухов о жестокости в крепости.

Эта скала снискала здесь жуткую славу. Ее никто не посещал. Обходили стороной люди и звери. Даже птицы пролетали мимо, не опускаясь на меловую глыбу. Эту диву так и называли — «белая смерть». Только кости и черепа у подножья скалы, выбеленные на солнце, промытые серыми дождями, растащенные хищниками, зловеще напоминали о неотвратимости, наказания.

Покоренные племена знали, что в случае невыплаты дани или невыполнения указов из Хазарии они обязаны дать ей страшный залог — людьми. После замирения с вождями племен или полной выплаты дани невольники возвращались, но такое происходило настолько редко, что и старейшие не могли припомнить подобный случай...

Стояла жуткая жара, дело по строительству шло мед­ленно, и военачальник злился. Женщины надоели, едой пресытился, развлечения старые. Атмосфера в лагере от этого накалялась. Его верные сатрапы Атаач и Ума, изны­вая от жары, лениво стегали плетьми и хрипло подгоняли невольников-должников. Эти страдальцы со слезящимися от белой меловой пыли и яркого солнца глазами тесали камни в слабом мареве тени у огромной кучи камней. Жен­щины пели протяжные песни, поминая в них заступника Белеса, что никак не пошлет им дождя. Воины прятались от жары в меловых пещерах каньона, где ранее ломали камень согнанные сюда невольники-славяне, по очереди спускавшиеся к реке омыться в ее водах...

Сын Бурдюка Второго сидел в шатре из тонких кож. Ша­тер был новый, и кожа еще источала слабый запах жира. И не спасало от этого запаха и от жуткой жары даже то, что старые невольницы весь день и всю ночь поливали шатер водой. Наместник Кагана Курдюк 116-й тосковал о своей семье, оставшейся в неблизком Вантите, где поселил ее сам. Он тосковал о прохладном море и терпком виноградном вине, и думал о том, что в этой дикой стране никогда не обрести покой и умиротворение. Он понимал, что в этом мире черной земли и белых скал, так и не покорившихся Хазарии, никогда не смогут обрести счастье и богатство славные воины каганата. Никогда!

Молодая невольница, на которую он никогда не обращал внимания, не поднимая глаз поднесла еду и питье. Намес­тник очнулся, остановил ее и стал рассматривать девушку. Та пыталась вырваться из цепких рук хозяина, но он лишь сильнее сжимал ей запястье, хищно раздувая ноздри.

«Она недурна», — решил наместник Кагана Курдюк 116-й, сын Бурдюка Второго.

Он также был сластолюбцем, как и его беспутный папаша, поэтому разглядывать женщин выше и ниже «пояса стыд­ливости» было ему интересно. Волосы славянки, покрытые платком, светлые и заплетенные в толстую косу, яростно сверкнувшие глаза и белые зубы, закусившие от боли нижнюю губку, произвели впечатление на наместника, как красная тряпка на быка. Грудь женщины была укрыта лишь нежной кожаной полоской: светлой,'как полная луна, и с монистами из стекляруса.

«Позабавимся сегодня!» — подумал Курдюк, облизнув мясистые губы и оскалившись, как шакал.

Почуяв жар в крови, он решил насладиться силой, если славянка не уступит. Плохо, что сейчас он не мог распоря­диться собой, так как скоро ждал десятских войска, которые должны вот-вот прибыть к нему с докладом о подготовке похода за новыми невольниками.

Отпустив запястье, он хрипло спросил у девушки, гор­танно переходя на язык ее племени:

— Ты кто?

Она гордо вскинула голову, усмехнулась и, закинув косу за спину, резко ответила:

— Там, откуда привезли меня, звали Радой, а здесь — «Эй».

Наместник засмеялся:

— Я буду звать тебя Радой всю ночь. Приходи вечером ко мне в шатер.

— Тебе нельзя перечить, но у меня уже есть муж. Сын вождя славян.

Наместник нахмурился и прошипел, разозлившись:

— Сегодня я буду твоим мужем, негодная девка. А того мужа, сына вождя славян, я брошу в зиндан от молодого месяца до полной луны. Последние семь дней он будет сидеть совсем без пищи. И три дня без воды. Выживет твой муж — его счастье. Да только не нужна ты будешь тогда своему несчастному. Обычно от этого сходят с ума. Уходи! И приходи вечером, как я сказал...

Ни одной слезинки, ни одного слова не проронила Рада. Выскочила из шатра и поспешила к камнетесам. Но не смогли спасти камнетесы от гнева наместника Кагана ее возлюбленного. Схватили верные псы Курдюка мужа Рады и бросили в зиндан. Там он и умер, не выдержав наказания. А бедная Рада тем же днем, как схватили мужа, обливаясь слезами, бросилась со скалы вниз и разбилась насмерть. Никто не посмел тронуть ее тело. Только старый волхв сыграл на жалейке поминальный гимн.

Когда доложили об этом Курдюку 116-му, сыну Бурдюка Второго, он только посмеялся. Но, учитывая все нарастающее раздражение среди славян, повелел десятнику Буке срыть ту диву с лица земли, пустив камни на укрепление крепостных стен.

Но вскоре наместника-сластолюбца отозвали в Хазарию, а по дороге в Вантит он умер от неизвестной болезни, и его приказание оказалось невыполненным. Новый наместник Кагана продолжил строительство крепости, а несчастную Раду и ее трагическую историю долго помнили все славя­не. Похоронили их тайно, Раду и ее мужа, в одной могиле, недалеко от глубокого оврага. И выросли там пышный жел­тый горицвет и куртинка бордовых пионов-чернобривцев, привлекая к холмику загулявшие пары. А диву, с которой бросилась Рада, до сих пор зовут в народе «Белой дивой несчастной Рады», или «Скалой слез».

Легенды живут веками. Что-то прибывает, что-то забы­вается. С той поры в «радуницу», или «навский вторник» — поминальный день, откупается от грехов славянский народ — кто чем. И на «Скале слез» загорается незнамо кем поставленная свеча. Поутру же на место погасшего огонька прилетает серая горлица, поет свою унылую песенку и снова улетает в неизвестные края...

Давно это было. Еще не селились тут люди. Еще кружили над каньоном старые орлы-орланы, высматривая себе добычу покрупнее, в виде ли­сенка или даже волчонка. Еще утренний туман, как только протыкался седыми дивами, навевал пронзительную мороку. И только ветер с Танаиса разгонял и мороку, и уныние, и вносил в запусте­ние день. На одном белом утесе степные птицы устроили свое гнездо, и каждый год клекот орленка возвещал о том, что новая жизнь требовала еды.

Дива, с тех пор как бывали здесь люди, считалась недоступ­ной. Она гордо вздымалась над остальными, и лишь орлиное гнездо уродливой шапкой портило ее величественный вид. И год, и пять, и десять лет прилетали птицы на это место, добавляли в свое жилище нового хвороста из пойменного леса у Тихой Сосны, отчего на верхушке дивы все выше становилось гнездо орланов и все больше черепов и костей валялось у ее подножья. Никогда не нападали орлы на ягнят и телят, мирно сосуществуя с людьми. Дивились на то все, кто пас стада в благодатной округе.

Но однажды поселившееся неподалеку гордое племя пас­тухов стало подвергаться набегам воинственных соседей. Все больше угоняли скота злодеи, все меньше сил оставалось у пастухов защищать свои стада. Тогда старейшина племени призвал к себе старшего сына и велел ему при появлении врагов поджечь орлиное гнездо, чтобы напугать врагов.

— Ты ловок и умен, — сказал ему старик. — Если влезешь на неприступную скалу и подожжешь гнездо, враги убоятся

того знака и уйдут из нашей долины. Но сможешь ли это сделать? Чувствуешь ли в себе ту силу мой сын?

—Да поможет мне великий Див, отец, злость на врага и молитвы старейшин. Я сделаю ступени по скале и подни­мусь наверх.

Огорчился старый кочевник Не то сказал старший сын. Только злостью и молитвой не одолеть неприступный див. А вырубить ступени на диве не хватит и жизни. Прогнал его отец.

Позвал старик тогда среднего сына.

—Ты ловок и умен, — сказал ему старик. — Если влезешь на неприступную скалу и подожжешь гнездо, враги убоятся того знака и уйдут из нашей долины. Но сможешь ли это сделать? Чувствуешь ли в себе ту силу, мой сын?

—Да поможет мне великий Див, отец, злость на врага и молитвы старейшин. Я построю большую лестницу и заберусь в гнездо.

Огорчился снова старейшина племени. Не то сказал средний сын. Только злостью и молитвой не одолеть непри­ступный див. А поднять лестницу на диву не хватит сил и не станет она к диве на косогоре. Прогнал и его отец.

Позвал старик тогда младшего сына.

—Ты ловок и умен, — сказал ему старик — Если влезешь на неприступную скалу и подожжешь гнездо, враги убоятся того знака и уйдут из нашей долины. Но сможешь ли это сделать? Чувствуешь ли в себе ту силу, мой сын?

—Да поможет мне великий Див, отец, злость на врага и молитвы старейшин. Я не смогу сделать это один, но есть две возможности. Первая: все, кто может держать лук, стреляют огненными стрелами в гнездо и поджигают его...

Он замолчал. Отец слушал с интересом, медленно при­хлебывал кумыс и покусывал губы. Дал знак младшему сыну 8 продолжить речь. И тот продолжил: «Это хорошо, но враг может раскусить наш план, заметить в ночи летящие стрелы. Но если каждый член племени наберет корзину земли и со стороны горы насыплет ее к подножью дивы, то будут не нужны ступени и лестница, любой сможет тайно поджечь гнездо. А я буду в это время отгонять орлов, которые будут мешать нашим людям...»

План был принят. Так и поступило племя. И когда враги снова попытались напасть на стада, вспыхнуло на орлиной диве огромное пламя. До небес запылала черная шапка хво­роста. Знамение, обозначившееся в ночи, посеяло тревогу во вражеском стане. Испугались того знака суеверные враги и ушли прочь, убоявшись мести великого Дива.

Но с той поры не стало покоя стадам племени скотоводов от озлившихся птиц. Не было дня, чтобы не уносили птицы новый приплод. И пришлось племени сменить пастбище и уйти на новое место.

Улетели и орлы-орланы. Только закопченая дива также молча взирает в небо, храня старую легенду.

В народе эту диву прозвали «Копченой». Так , и высится она над горой Гудун. А земля, при­несенная племенем, давно уже размыта дождями и временем.

Давным-давно выбрали языческие боги местом оби­тания гору Гудун. Было это в такие давние времена, что и белой пылью века запорошены, и из свиде­телей лишь меловые утесы да глубокий каньон — свидетель битвы богов со страшным чудовищем из преисподней, ужасным Индром. Был тот Индр, или Индер, так велик и могуч, что мог своими когтистыми лапами проскребать овраги до самого камня. А живот его, волочащийся по земле, вмещал такое количество еды и пи­тья,, что все менее становилось живого по берегам великой реки Танаис, и от того все более свирепело и наливалось злобой чудовище. Собрались тогда языческие боги на совет: как прогнать чудище из их владений, как заставить уйти Индра в Дикое поле, где ждала бы его погибель верная от голода и холода.

Самый старший бог Ярила слово взял: «Мне поклоняется весь род человеческий — и стар и млад. Нет больше сил терпеть Индра, пора вызвать его на поединок». Встал старый Скотань, покровитель лесных стад. Сказал глухо: «Поеди­нок!» Встал Белее, сказал: «Бьемся, брат!» Все остальные, как эхо, ответили: «Бьемся!..» Только Перун-бог ничего не сказал, лишь махнул рукой и пошел за оружием.

И закипела наутро долгая-долгая битва. Хитрый Индр набрал воды в живот из Дона-Танаиса и плюнул прямо в небо. Три дня и три ночи шел проливной ливень над горой, и в этих потоках бурлящей воды ничего не было видно, но грохотал жуткий хохот Индра — будто гром небесный глухо доносился со дна каньона.

Потом встало горою чудище Индр и стало дуть. Поднял­ся над горою дикий ураган и сорвал с деревьев листы, а с богов - одежды. Тут развеселился Индр: хохочет зверина и по земле катается, никак угомониться не может. А боги собрались в кружок, обнялись и обет дали-, мол, если победят они злого ворога, то готовы превратиться в камень — до той поры, пока новый враг не нападет на эту землю.

Позвал Ярила на помощь красно солнце. Разозлился тогда толстый Индр, озверел совсем от жары и света. И решил он солнце затушить: «Пусть наступит тьма на Земле. Всю воду выпью в реке да и залью солнце донской водой!»

Пил-пил воду, совсем было Индр выпил Дон, раздулся, да сил не хватило: лопнуло злое чудище и разнесло его кости по всей донской округе...

С тех давних пор стоят на горе Гудун сторожами окаме­невшие боги. И поет гора гимн победы. Она и сейчас живет в ней — та славная песнь. Но слышна только с шагами людскими. Если прыгнуть на тропинке или сильно топнуть, отзовется песней-гудом меловая гора. А кто ухо приложит, услышит в том гуде мелодию давней легенды о страшной битве с Индром.

Прошло более столетия с той поры, когда писатель Е.Л. Марков путешествовал по Придонъю, а затем описал свои впечатления в путевых заметках. Его рассказ о примеча­тельных местах Воронежского края не только не утратил своей актуальности, но ныне приобрел краеведческую цен­ность — прежде всего из-за разительной перемены в состоя­нии тех местностей, которые посетил писатель.

Особенно важным и интересным является наибольший по объему очерк «Поездка в Дивногоръе». В нем автор рас­сказывает об уникальной территории, сегодня служащей местом экскурсий в Еосударственный историко-природный и археологический заповедник «Дивногоръе» и паломниче­ства в христианскую святыню —Дивногорский монастырь, славящийся своими пещерными храмами.

Известный географ профессор ВГУ Ф.Н. Мильков неслучай­но признавал очерки Е.Л. Маркова самым выдающимся рас­сказом о части Донского Белогорья. Он писал: «Поездке в Дивногоръе» Е.Л. Маркова суждено никогда не стареть. Ста­тья — документальное свидетельство того, что благода­ря «стараниям» человека исчезло в природе и уже не может быть восстановлено: многие дивы были уничтожены при строительстве железной дороги Лиски-Острогожск и поз­же из-за опасения обвалов. Сейчас уцелело небольшое число див, притом не самых высоких и живописных...»

Дивногоръе, Шатрище, меловые утесы по берегам могу­чей реки — немые стражи древней истории. Заметки Мар­кова привлекают не только интересными описаниями этих мест, но еще и замечательными, мастерски сделанными рисунками автора, с которыми также познакомятся чи­татели книги.

Владимир Елецких

Нам не удалось сладить с рыбаками, которых мы нанима­ли довезти нас до Лисок рекою; к тому же поднялся против­ный ветер, и нам грозила перспектива захватить на воде по­рядочный утолок ночи. Поэтому мы наняли тройку лошадок с тележкою и отправились назад горным берегом.

Из слободы Селявной мы скоро съехали к подошве мело­вого кряжа и поехали узкою низменною окраиною его, над самою водою. В осеннее и весеннее время здесь без сомне­ния не бывает езды, да и теперь наша тележка частенько шла чуть не на боку, захватывая кое-когда воду левыми колесами. Справа, тесно над вашими головами, подымались могучие белые кручи, то голые, то обросшие лесами и кустами. Вер­стах в двух от монастыря мы увидели над собою тоже неко­торое подобие Див: известковый столп, еще не совсем отде­лившийся от толщи горы, поднимается на углу берега, и нам снизу видна, саженях в 40 выше уровня реки, черная двероч-ка и маленькое оконце выдолбленной внутри его часовни, которая кажется отсюда прилепленной к скале, будто гнездо ласточки.

Дивногорские монахи называют этот столп Малыми Дива­ми, но, кажется, ошибочно, потому что старые письменные памятники приурочивают это название к 3-м столпам само­го Дивногорского монастыря. Часовня в этом столпе устрое­на также в виде церкви, вокруг которой, как и в столпе Боль­ших Див, идут пещеры. Хотя они расширены и приведены в теперешний вид очень недавно, всего лет 17 тому назад, усер­дием одного поселянина слободы Лисок, но первоначальное происхождение и этого пещерного обиталища покрыто все тою же тьмою...

Шатрище выдвигает свою громадную каменную пирамиду внезапно и поразительно живописно. Кряж горного берега, надвинутый над нами и закрывающий от нас окрестность, разом вдруг распахивается, будто занавес театра, и над ши­рокою движущейся скатертью синего Дона вырастает, заго­раживая горизонт, титанический белый шатер, геометричес­ки правильный, словно дело рук человеческих. Рядом с этою исполинскою меловою пирамидою показались бы детскими игрушками жалкие «великие пирамиды» когда-то великих, а теперь скорее жалких фараонов египетских.

Сочетание голубого неба, белых обрывов, зеленых лесов и синей реки производит чарующее впечатление на глаза и сердце художника, способного чувствовать мелодию колеров и гармонию линий.

Эта белая гора-шатер — истинный донской Чатыр-Даг, Палат-Гора; она целиком от пяты до макушки отражается в си­них струях Дона, ярко освещенная солнцем, и через это ка­жется еще выше, еще ослепительнее.

Гора эта составляет крайний оплот сплошной каменной стены, провожающей далее правый берег Дона, но она на­столько выше и шире ее, что совершенно заслоняет ее собою и издали кажется одиноким колоссальным редутом, прини­мающим на свою грудь стремительный напор великой реки и поворачивающим ее, как бессильный ручеек, вокруг своих могучих контрфорсов.

Но это не только шатер, а еще шатер-храм. Высокий крест венчает передний выступ гребня ее, и другой крест виднеет­ся за нею, над другою известкового пирамидою, едва выгля­дывающей из-за ее хребта.

Только совсем приблизившись к Шатрищу, видишь, что скло­ны этой нерукотворной пирамиды огранены далеко не так гладко, как это представляется издали. Живописный утес-баш­ня, напоминающий столпы Див, откалывается здесь от пере­днего ската пирамиды, над самою бездною Дона, словно ка­кой-нибудь романтический замок рейнских берегов. В нем заметны следы окна и двери, теперь уже осыпавшихся. Черная дыра пещерного входа темнеет высоко вверху на широком поле пирамиды, обращенной к Дивногорью, навстречу нам.

Мы повернули круто направо по узкой долинке у самого подножия Шатрища, к маленькому хуторку, спрятанному в ле­систых пригорках. Там живет богомольное семейство стари­ка-хохла, добровольно охраняющего древние святыни поки­нутого пещерного монастыря. Красавица-хохлушка сидела в тени крылечка вся алая, как цветущий мак, с разгоравшимися от жару алыми щеками, в алом платье, в алом платке, в кокет­ливой алой повязке на голове, украшенной алыми и желтыми полевыми цветами. Она весело улыбалась на нас, сверкая сво­ими, как жемчуг белыми, тесно нанизанными зубами, очевид­но, забавляясь нашим радостным изумлением перед ее неожи­данно поразившею нас красотою. Совсем неподходящий страж этих таинственных могил и мрачных подземелий.

Мы жадно припали к ведру холодной ключевой воды, за­черпнутой из колодца у подножия горы. Где монастырь, где древняя святыня — там неизбежно колодезь с чудною, поис­тине целебною и поистине святою водою. Нужно изумлять­ся, отчего дивногорские монахи до сих пор не устроили ка­кого-нибудь живописного скита в этой прелестной зеленой долинке, под сенью древней святыни, на самом берегу Дона и на бойкой дороге из Коротояка, Острогожска и Дивного-рья к железнодорожным путям.

Старик-сторож повел нас, сгибаясь в три погибели, своим старческим утомленным шагом, которым он может, однако, ходить целый день с утра до ночи, по крутой тропинке наверх. Мы вошли сначала в пещерную церковь. Она очень простор­на, с высокими правильными сводами, расписана и по стенам, и по столбам очень порядочною и довольно хорошо сохра­нившеюся живописью. Под иконами много разных поучитель­ных надписей, и из них можно заключить, что церковь эта, освященная во имя св. Иоанна Богослова, разукрашена тепе­решнею живописью всего несколько десятков лет тому назад.

Из церкви узенькая дверочка вывела нас как раз к утесу-башне, о которой я говорил. Мы очутились над обрывами Дона, который глубоко внизу тихо плескал набегавшими на берег волнами. В эту минуту прямо перед нами проплывала рыбачья лодка; ее неудержимо несло течением как ничтож­ную ореховую скорлупу, и она действительно казалась нам сверху крошечною, как скорлупа.

Немножко жутко было обходить по головокружительной круче каменные выступы горы, чтобы достигнуть входа в пе­щеры. Пещеры эти — самые обширные и самые замечатель­ные изо всех донских пещер. Они тянутся узкими, но доста­точно высокими галереями, вырубленными в желтоватых тол­щах мела, более чем на версту длины, постоянно давая от себя отростки и закоулочки и незаметно спускаясь до самого уров­ня Дона. Довольно пологие ступени соединяют один ярус этих сводистых галерей с другим, углубляющимся ниже. Убранства в этих пещерах никакого, как и вообще в Донских пещерах. Только кое-где по углам развешаны и расставлены старые, по­лустертые образа да накопчены свечками богомольцев черные кресты на сводах. Пещеры Шатрища спускаются так глубоко, что в самых нижних ярусах плотная меловая почва уже пре­кращается, и начинается слой песчаника, через который го­раздо легче просачивается вода. Донская пучина уже лежит бок о бок с этими подземными ходами, и, пожалуй, даже выше их.

Не без удовольствия выбрались мы на свет солнечный и на воль­ный воздух из этих сырых, холодом пронизывающих могил.

Хотелось еще взобраться на самую вершину горы-шатра и осмотреть, что там.

Взбираться пришлось опять-таки над обрывами реки, что действует на слабонервные головы. Наверху сплошное кладбище, и, очевидно, очень старинное, но всякие предания о нем уже исчезли.

Крест, венчающий священную шатер-гору, очевидно, взят вместе с золоченою маковкою, в которой он держится, из старинной упраздненной церкви, вероятно, одной из церк­вей бывшего когда-то здесь древнего Шатрищегорского мо­настыря, в последний раз разграбленного Пугачевым и при­соединенного затем к Дивногорскому монастырю. В тепереш­ней пещерной церкви Шатрища служат церковные службы не больше раза или двух в год, между прочим, престольный праздник этой церкви — 6 августа.

Но богомольцы, идущие в Дивногорский монастырь, ни­когда не минуют древней пещерной церкви Шатрища и по-прежнему несут в нее, как и столетия тому назад, свои гро­шики и свои грошовые свечки...

С вершины этой Палат-горы, от креста, надалеко видна вся окрестность. Лиски с вечно дымящимися, как бездны ада, тру­бами их вокзала, с расползающимися во все стороны черны­ми стоножками железнодорожных поездов, с их курчавыми садами и белыми хатами, кажутся тут же, сейчас у ног ваших, хотя до них нужно ехать далеко не один час.

Коротояк тоже виден как на ладони на высоком берегу Дона, а лучше всего и дальше всего виден сам синий Дон со своими сверкающими излучинами и ярко-зелеными островами...

Сзади Шатрища, в горе, отделенной от него небольшою лощинкою и увенчанной другим крестом, тоже есть пещеры и часовенка с иконою, у которой служатся молебны.

Конечно, и это следы когда-то здесь бывшего древнего монастыря. Упраздненный монастырь стоял собственно у подножия Шатрища в долинке, где теперь колодезь и хуто­рок сторожа. От него еще уцелел довольно большой, но уже частью одичавший сад по скатам задних пригорков.

По всем вероятиям, монастырь был основан в одно время с Дивногорским в начале XVII в., когда началось движение малороссийских казаков из Днепровья в Донщину.

В старых документах он называется Спасским Преображен­ским монастырем, вероятно, по престолу своего прежнего храма. Очень может быть, что первые основатели его были поражены некоторым сходством Шатра-горы с таким же оди­ноко поднимающимся среди равнины куполом Евангельской горы Фавора, и посвятили этот родной свой Фавор, как и Фавор Галилеи, памяти Преображения Господня. Из сочине­ния митрополита Евгения видно, что неизвестно в точности время, когда был основан Шатрицкий монастырь, ранее ли Дивногорского, или после его, а «известно только, что исста­ри Шатрищегорский ничем не уступал в знаменитости Див­ногорскому, как по числу братии, так и по богатству».

Упоминается 1-й раз о «Шатрищах» в сохранившемся при Митрофаньевском Воронежском монастыре указе от 1690 г. царей Петра и Иоанна о приписке к архиерейскому дому Во­ронежского святителя Митрофана ныне упраздненного Бор-шевского монастыря: «Да ниже того (Дивногорскаго) монас­тыря у реки Дона, в горе, что слывет Шатрише, выбита в ме­ловой горе церковь и та церковь тогда была пуста». Через 6 лет после этого боярин Шеин, посланный в Азов, плывет с певчи­ми дьячками Доном через Коротояк, Дивногорье и Шатрище. В напечатанной в 1 т. Воронежских актов «Записной книги, как пошли певчие дьячки под Азов» сказано между прочим: «...того же числа проплыли монастырь Шатрицы, стоит на берегу реки Дона, на правой стороне, области Воронежскаго епископа, приписной, братии в нем 4-ре человека, тут же мно­гая пещеры каменныя из мелу..». Сохранился еще любопыт­ный документ того времени, касающейся Шатрища, — это на­печатанная во 2 т. «Воронежских актов» Челобитная святителя Митрофана царю Петру на обиды соседних воевод, Ольшанс­кого и Коротоякского: «В прошлом 1700 году... в домовой моей вотчине ниже урочища Шатрища и Шатрищегорского бое-рака, явились на двух дубах насечены вновь воровския грани и выкопана яма. А ныне мне ведомо учинилось, что те две гра­ни велено насечь Коротоякским да Ольшанским воеводы — Ольшанским пушкарям. Милосердый великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич... пожалуй меня, твоего бого­мольца, вели, государь, допросить: по какому указу они, воево­ды, в моей домовой Боршевской вотчине грани порубили и ямы выкопали, и для какову вымыслу..»

Закрыт был Шатрищегорский монастырь в 17б4 г. при об­щем закрытии Екатериною II небольших и бедных монасты­рей. Деревянная церковь его с колокольнею была продана в слободу Меловатку, а вырученные полтораста рублей обра­щены на постройку при архиерейском доме в Воронеже теп­лого храма. Но вера народа не сообразовалась с предписани­ями начальства, и богомольцы, как прежде, продолжали тя­нуть по проторенным издревле дорожкам к глубокочтимой народом древней святыне. В конце сороковых годов нашего столетия наплыв богомольцев в Шатрищенские пещеры в летнее время был еще так велик, что не в меру ревностное епархиальное начальство из каких-то трудно понятных опа­сений сочло необходимым приказать местному благочинно­му завалить вход в пещеры. Произошла, как и следовало ожи­дать, та же история, что и в Белогорских пещерах. Ночью народ откопал опять пещеры и еще усерднее стал молиться в запретном храме: кто пел там священные песнопенья, кто читал божественные книги. Тогда обратились к помощи граж­данских властей. Коротоякская полиция явилась на место, чтобы завалить опять пещеры и силою разогнать народ. Но народ, прослышав про такие распоряжения начальства, со своей стороны толпами собрался в пещерах на защиту из­любленной святыни. Когда неразумные исполнители поли­цейских предписаний с каким-то ожесточением варваров принялись рубить иконы и уничтожать на стенах священные изображения, народная толпа, наполнявшая пещеры, пришла в неописанное негодование. Произошло жестокое побоище, и полиция должна была удалиться с уроном... Народ, можно сказать, грудью отстоял свои древние пещеры и свое право свободно молиться там, куда его влечет его вера. Шатрище приобрело после этого погрома еще большую славу в народе и еще сильнее стало привлекать к себе богомольцев.

Рассказывают случаи такого фантастического усердия, что бабы-богомолки поднимались по обету ползком на коленках на кручи Шатрища от подножия его до входа в пещеры, куда и прямо на ногах входить не особенно легко. Это лучше все­го показывает, до какой степени народ чтил свою древнюю святыню.

Для меня нет никакого сомнения, что в Шатрище, как и на Дивах, христианство уже захватило какие-нибудь древние языческие святыни. И наружный вид, и название Шатрище свидетельствуют ясно, что такое поразительно своеобразное и вместе неприступное место не могло не остановить на себе внимание даже дикого обитателя Дона. Оно само словно зва­ло его под защиту своих отвесных обрывов, в глубину своих недоступных пещер. Некоторые исследователи русских древ­ностей (между прочим, И.Д. Беляев в своей статье «О геогра­фических сведениях в древней России» Записках географи­ческого общества, т. VI) делают догадку, что упоминаемые Нестором половецкие города Шарукаль, Чешмаев, Балин, Сугров нужно искать в той части Дона, которая протекает через Воронежскую губернию, именно через Острогожский и Богучарский уезды.

Нельзя не сказать, что соображения этих ученых имеют за себя серьезные доводы. В самом деле, наши древние князья, воюя половцев, постоянно ходят по Дону.

Так, например, в 1109 г. Владимир Мономах послал Дмит­рия Иворовича в Половецкое поле, и он «взял вежи ихуДону».

«В 1116 году Ярополк Владимирович ходи на Половецкую землю к Дону и ту взя полон много и городы три половецкие: Балин, Чешмаев и Сугров», как повествует Нестор.

В 1199 г. опять то же: «Всеволод ходи на половцы с сыном своим Константином; половцы же, слыша поход его, бежаша и с вежами прочь. Князь же великий ходил по становищам. их, иде прочь возле Дону».

Хотя многие наши ученые и уверяют, что под именем Дона нужно разуметь Донец, но почему это нужно, доказательства их совсем не убедительны; тем более, что наши старинные акты отличаются обыкновенно строгою точностью своих показаний, как в этом можно убедиться из Книги Большого Чертежа, писцовых и строенных книг.

На Дону же, несомненно, был и знаменитый Хазарский Саркел, или Белая Вежа, Белый шатер.

Очень правдоподобно, что и половецкие города, названные выше, захвачены были ими у побежденных и вытесненных хазар, потому что кочевники-половцы вряд ли имели привыч­ку и средства строить города, без которых не могли обходить­ся сравнительно цивилизованные и торговые хазары.

(•Крайним городом хозаров в России был столица их Сар­кел, которая отделяла их от печенегов, живших в верховь­ях Дона и Донца», — говорит, со слов В.Н. Татищева, А.М. Ще-катов в своем старинном географическом словаре. По В.Н. Татищеву, половцы в 1117 г. напали на печенегов именно в верховьях Дона.

В таком случае, действительно есть большой соблазн пред­положить, не есть ли этот исполинский каменный Белый шатер, на котором я стою, подымающийся неприступным редутом прямо из волн Дона на резком повороте великой реки кочевников с севера на восток, та самая Белая Вежа, Белый шатер наших летописей, который назывался по-хазарски Саркел и, по словам Константина Багрянородного, был пост­роен в 834 г. хазарским ханом с помощью присланных импе­ратором Феофилом греческих строителей, «в своей земле при реке Дон, дабы оным городом прикрыть свою землю от пече­негов, в соседстве живших»?

Нельзя забывать, что и Шатрище лежит на старинном ру­беже Московского царства, близ порубежной реки Тихой Сосны, долго отделявшей украинские русские поселки от сте­пей кочевников.

Мы возвратились в монастырь не прежнею дорогою, а как говорят хохлы, «напростець», т. е. попросту полезли по следам скотов рогатых, без дорог и даже тропинок, через меловые осыпи, на которых не трудно с непривычки сломать себе шею.

Сотский, путеводивший нами в качестве скифа-туземца и избравший этот головоломный путь, утешал нас, что тут «дюже короче». Но я далеко не убедился в этом, когда, нако­нец, добрел измученный до монастырской гостиницы; мне, напротив того, припомнилась умная русская поговорка: «в объезд три версты, а напрямик десять».

За то отец-гостинщик угостил нас таким отменным рыбным столом, что хоть бы в пору и архиерею в храмовый праздник. Рыбообильный Дон поддержал с честью свою репутацию.

***

Мы отдыхали, однако недолго, потому что пора было ос­мотреть подробнее монастырь.

Мальчик-послушник, которого одного только разыскали мы в этот безмолвный послеобеденный час, проворно сбегал куда-то и привел нам монаха. Ключ от древнего пещерного храма хранился у него, и он молча стал подниматься впере­ди нас в гору по извилистой меловой тропе... Мы прошли мимо двух меньших известковых столпов, в которых когда-то были устроены колокольня и монашеские кельи, а вошли в маленькую дверочку хорошо уцелевшей церкви св. Иоанна Предтечи. Своды ее высоки и широки, мел, из которого вы­рублена она, замечательной плотности, без трещин и слоев, режется как воск. Алтарь со всеми принадлежностями, кли­росы, иконостас — все устроено прекрасно и красиво и со­храняется в порядке, несмотря на вечно царящую здесь сы­рость. В алтаре, в задней стене за престолом, вырублен мело­вой крест, на котором мы прочли надпись: «Освятися жертвенник Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во храме Рожд. Св. Иоанна Предтечи при державе благочестивейших государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича всея России: по благословению великаго господина преосвященнаго Авраамия, митрополита Белго-родскаго и Обоянскаго, в лето 7162, от P. X. 1690, индикта 1, месяца ноямврия 7-го дня на память св. мучеников 33». Пе­щеры идут кольцом вокруг церкви, справа налево, охватывая сзади алтарь. Протяжение их не очень велико, и вообще в них нет никаких характерных особенностей. При входе в них, под одним из столбов церковного свода каменная гробница схимонахов Ксенофонта и Иосафа — первых основателей этой пещерной обители. Когда жили они и копали свои пе­щеры, — история безмолвствует. По монастырским сказань­ям, в 1-й половине XVII в. упоминаются уже другие трудники Дивногорских пещер, позднейшие последователи первых основателей — епископ Павел, иеромонахи Макарий и Сера­фим, архимандрит Николай. В разных местах тесного мона­стырского дворика указывают даже могилы их.

Нужно думать, стало быть, что Ксенофонт с Иосафом жили еще ранее, в начале XVII или даже в конце XVI вв.

Известно, во всяком случае, что в 1658 г. существовал уже здесь не только древний пещерный храм, но и нижняя цер­ковь Успенья с пределом святого Николая, старые антимин­сы которых, подписанные киевским митрополитом Петром Могилою, были еще целы в начале нынешнего столетия.

Где собственно пребывала принесенная первыми основа­телями икона, в теперешней ли пещерной церкви Иоанна Предтечи или в «столпе над колодцем» Больших Див, — ре­шить теперь трудно.

Обретена она была, как мы уже говорили, на столпе Боль­ших Див, скоро после того, как упраздненный Екатериною II в 1786 г. монастырь был возобновлен в 3-й раз при импера­торе Николае (1828 г.) по настояниям окрестных жителей.

Холера, охватившая всю Россию в 1831 г., беспощадно ис­требляла жителей Коротояка. В эту-то «годину смертности» одной старухе-горожанке видится сон: Матерь Божия гово­рит ей: «Пусть возьмут икону мою из Дивногорского монас­тыря и помолятся перед нею; если не возьмут, то помрут все!». Старуха бежит поутру в городской собор и рассказывает мо­лящемуся там народу видение свое. Сейчас же толпы народа отправляются в Дивы. Но настоятель и братия не знают та­кой иконы, какую от них требуют. Коротоякцы знают еще меньше, где найти ее. Наконец отыскался старик, монастыр­ский квасник и хлебопек, который любил в молодости бро­дить по покинутым древним святыням Дивногорья и знал всякую тропинку в горах. Он давно оглядел и древнюю ико­ну, забытую во впадинке мелового столпа над колодцем, что у Острогожской береговой дороги. Верующая толпа, тотчас же двинулась к Большим Дивам и действительно увидела ико­ну, врезанную высоко в меловой столп над входом в пещерную часовню. Торжественно отнесли ее в Коротояк и поста­вили в храм монастырского подворья. На другой день обо­шли с нею крестным ходом весь город и стали носить икону «Большие Дива» по домам, из улицы в улицу. В несколько дней смертность прекратилась совершенно. В память этого чудесного заступ­ничества Богородицы коротоякцы дали обет ежегодно брать на 6 недель икону из монастыря в город.

В 1848 г. добились права держать у себя 2 месяца Сицилий­скую икону жители Острогожска, приписывавшие ей избав­ление от холеры 1847 г., а с 1858 г., после прекращения опус­тошительных пожаров, икона эта уносится на 3 месяца в боль­шую торговую слободу Бирюченского уезда — Алексеевку известную своим иконописным мастерством и крупными оборотами с подсолнухом и ганусом.

В 1863 г. разрешено было пребывание Сицилийской ико­ны в течение месяца в г. Бобров по настоятельной просьбе его жителей, а в 1872 г. страшная засуха, посетившая знаме­нитые своим обилием бобровские степи, заставила местных коноводов и землепашцев также обратиться к помощи Сици­лийской иконы. Дождя не выпало ни капли с самого начала весны, травы совсем не было, и табуны дорогих лошадей хо­дили, изнуренные голодом, по раскаленной голой степи; всхо­ды хлебов замерли, и поля лежали черные, будто не сеянные. Жители окрестных селений, старые и малые, толпами выш­ли навстречу приближавшейся иконе Матери Божьей с крес­тами, хоругвями и деревенскими причтами. Народ попадал на колени и плакал навзрыд.

«Пресвятая Богородица! Спаси нас!» — громко молились коленопреклоненные толпы. Прежде чем успела окончиться эта торжественная, всенародная молитва, среди пораженных бесплодием полей разразился проливной дождь. Две недели пробыла икона в степях бобровских, и все эти две недели не прекращались дожди. Зазеленели и загустели ожившие поля, обильная трава покрыла степные пастбища. Народ был спа­сен. С тех пор икона Сицилийской Божьей Матери ежегодно в начале июня посещает и бобровские степи. Вообще мест­ные жители и монастырские записи, которые систематичес­ки ведутся с 1863 г., передают много рассказов о чудесах, про­являемых Дивногорского иконою.

Самый поразительный из этих рассказов — это история исцеления Авдотьи Семерниной, крестьянки слободы Бу-турлиновки, отстоящей очень далеко от Дивьих гор. История эта записана со слов А. Семерниной, духовником ее бутурли-новским протоиереем Пахомовым, постоянно ее посещавшим и коротко знавшим ее семейство. А. Семернина мучилась много лет странною болезнью: она ведрами пила воду и ни­когда не могла напиться; вода текла у нее ртом и носом, а она все пила; тело ее опухло, как стеклянный пузырь; есть она ничего не могла; рот и глаза ей перекосило, лицо изуродова­лось, боли были нестерпимые. Раз во сне ей представилось, что она бродит по каким-то высоким меловым горам, между каких-то больших столпов; входит в пещеру — и увидела там икону Божьей Матери, в сиянии, в камнях, в цветах. Неведо­мая черница вдруг сказала ей: «Проси Дивногорскую Влады­чицу!» — и она проснулась. Сколько она ни расспрашивала после того, где находится такая икона, какую видела она во сне, — никто не мог ей сказать. Наконец, одна знакомая мо­нашка, выслушав ее рассказ, направила ее в Дивногорский монастырь.

Семернина обомлела и не могла тронуться с места, когда вдруг увидела воочию те самые столпы и ту самую икону, кото­рые видела во сне. Обливаясь слезами, долго молилась она ей, и вдруг землячка, с ней бывшая, говорит ей удивленно: «Тетуш­ка, а у тебя ведь рот на место стал, и глаз теперь не страшен, и лицо прежнее!» Мучительные боли также исчезли, ненасытная жажда воды прекратилась, и Семернина стала совсем здоро­вой, после 15-летних непрерывных страданий.

***

Я знаю, что многие читатели, прочтя эти строки, пожмут плечами с улыбкою сожаления о легковерии людей. Я лично не принадлежу к числу тех, которые имеют нравственное право убеждать других в возможности чудесного. Сам я ни­когда не стоял в положении, которое дало бы мне возмож­ность с твердым убеждение высказаться по этому смущаю­щему всех нас вопросу. Но, может быть, было бы уместно при этом случае указать на некоторую, всем нам общую, непосле­довательность в суждениях наших.

В самом деле, почему только в одной этой области мы про­являем обыкновенно столько скептицизма и недоверия? Веру в чудеса мы встречаем широко распространенною и укоре­ненною среди людей. Если бы применить к этому вопросу принцип большинства голосов, столь излюбленный нами в области политической и общественной жизни, то мы, несом­ненно, получили бы такой колоссальный вотум в пользу воз­можности чудес, в котором голоса скептиков потонули бы, как капля в море.

Убеждение же целых веков и народов должно что-нибудь значить в ряду доказательств, особенно относительно пред­метов, которых не можешь точно исследовать.

Во всяком случае, такое всемирное убеждение несколько посильнее моего одиночного и в себе неуверенного скеп­тицизма.

Но и помимо этого, вспомните, какое вообще доверие оказываем мы свидетельству людей, обещающих показывать истину. На суде единогласное показание двух свидетелей, да­леко не всегда пользующихся нравственным авторитетом, достаточно для того, чтобы сослать человека в каторгу за преступление, которого не видел никто, кроме них.

Наблюдение ученого, который в тиши своего кабинета уви­дел под микроскопом какое-нибудь трудно уловимое изме­нение невидимой глазу бактерии, принимается за бесспор­ный факт науки всем ученым миром, на него ссылаются, из него делают важные практические выводы.

Но вот в другой области, в области религиозной веры, са­мые точные и убежденные свидетельства людей иногда вы­сокого нравственного авторитета, которых правдивость и искренность не может быть подвергнута никакому сомнению, зачастую умирают за то, что почитают истину, встречаются умными людьми наравне с бабьими сказками как плоды не­вежественного суеверия и легкомысленной фантазии.

Обыкновенно это объясняют тем, что наблюдения ученых могут быть проверены и подтверждены всяким другим при тех же условиях, а свидетельства чудесного проверке не подлежат.

Но мне кажется, в этой постановке вопроса есть некоторая натяжка. Наблюдения разными учеными одного и того же предмета очень редко могут происходить при одних и тех же условиях, отчего и результаты этих наблюдений далеко не всегда и не во всем совпадают, а с другой стороны, невоз­можно отрицать, что свидетельства о так называемых чудес­ных случаях повторяются с поразительным сходством самы­ми разнообразными свидетелями, при самых разнообразных обстоятельствах, даже в разные века и у разных народов.

Поэтому отрицать с уверенностью явления, которые приня­то называть чудесными, по-моему, не научно и не искренно; для этого, во всяком случае, необходимо применять к явлениям жиз­ни две разные мерки, две разные логики. Людям науки особен­но странно относиться с такою предвзятостью к загадочным фактам духовной жизни человека. Поразительные открытия новейшего времени в области гипноза, может быть, сильнее, чем что-нибудь, должны заставить ученых оглянуться с недоверием на их собственные цеховые суеверия и предрассудки, которые следовало бы назвать «научными», если бы сочетание этих двух внутренне противоречивых понятий не подрывало самого зна­чения науки. То, что казалось детскою сказкою только двадцать лет тому назад, стало теперь фактом положительной науки. Пор­чи и разного рода колдовство над людьми, над которыми скеп­тический XVIII в. потешался как над возмутительным суеверием невежды, теперь нашли свои научные определения и свои за­конные места в общей системе нервных явлений.

И странное дело! Можно назвать десятки почтенных уче­ных имен, профессоров, писателей, которые не считают ан­тинаучным писать книги о четвертом измерении, доказывать возможность «материализации» различных спиритических духов, которые готовы присягнуть, что видели собственны­ми глазами и ощутили собственными нервами прикасавшу­юся к ним по воздуху двигавшуюся руку, отдельную от тела, и которые, в то же время, по шаблонному предрассудку своего цеха, унаследованному людьми науки от одностороннего и близорукого XVIII в., не удостаивают малейшего внимания «все эти бабьи россказни о знаменательных сновидениях и чудесных исцелениях».

Есть еще другого рода, более осторожные опровергатели так называемых чудес. Не будучи в силах отрицать бесчис­ленных единогласных свидетельств самого факта, они дума­ют уничтожить значение его, давая ему естественное объяс­нение.

Молились, мол, горячо, нервы были необыкновенно воз­буждены — ну вот и произошла спасительная реакция в орга­низме, и выздоровела.

Здесь я только стараюсь указать непоследовательность той логики, которая считает себя вправе категорически отвергать эти явления.

Мне кажется, что в том, что молитва потрясает нервы и что самое выздоровление может происходить через нервы, не заключается ничего такого, что заставило бы нас изменить наш взгляд на возможность чудесного. Само собою разуме­ется, что Высший Разум, управляющей миром, проявляет свое вмешательство в нравственную жизнь человека не иначе, как через известные органы человека, и не иначе, как в извест­ной причинной связи. Все-таки, при наличности этих уело­вий, какое-нибудь возвращение языка немому от рождения или внезапное исцеление безнадежного долголетнего боль­ного одною силою жаркой молитвы к Богу является, с чело­веческой точки зрения, бесспорным чудом, потому что вы­ходит из пределов обыкновенного разумения человека и дей­ствия ему доступных средств.

Мне кажется, наука только тогда вправе назвать себя нау­кой, т. е. учением об истине, когда она, как Сократ — один из отцов ее, сознает, что она знает только то, что ничего не зна­ет, когда она поймет, что, несмотря на все ее кажущиеся бес­конечными завоевания, сумма добытых ею истин представ­ляет всего только крошечный островок среди неохватного океана еще неведомого ею; сознание это нужно, конечно, не для того, чтобы опустить в отчаянии руки перед неодолимою задачею, а единственно для того, чтобы наука в своем само­мнении не остановилась на раз выработанных ею излюблен­ных положениях, а с полною искренностью продолжала не­утомимо всматриваться и вдумываться в окружающие ее, еще непонятные ей явления Мира.

Помню, какая завидная ясность и определенность воззре­ний на все вопросы жизни и смерти царствовала в моей го­лове в счастливые студенческие годы, когда я в первый раз прочел тетрадки профессоров и научные учебники. Но за то теперь, после целой жизни учения, наблюдений, размышле­ний, кажется, нет самого пустого вопроса, который бы в глу­бине души своей я считал для себя вполне разрешенным и не возбуждающим во мне недоуменности всякого рода. Это-то роковое недоверие к самому себе не позволяет искреннему уму присоединиться к храбрым людям, которые, ничто же сумняся, отрицают направо и налево все, до чего еще они не успели добраться, и вместе с тем лишает его возможности с такою же почтенною решимостью защищать то, что с таким легким сердцем отвергают они.

Если вдуматься в основной смысл всех этих отрицаний, то окажется, что так называемые люди науки считают вообще ненаучным верить в существование духовного мира. Челове­ком, по их мнению, кончается лестница существ. Но, однако, сама же наука открыла бесконечное протяжение этой лест­ницы существ по нисходящим ступеням от человека к мик­роскопическим монадам, и от них целою цепью незаметных переходов к растительной клеточке. Неужели же научно во­образить, что эта бесконечная прогрессия живой жизни, име­ющая свои корни в растении и даже минерале и развиваю­щая все шире свои духовные элементы по мере движения вверх, вдруг обрывается почему-то, достигнув такой ничтож­ной степени духовности, какою обладает человек, а не про­должается над ним, в сферы, уже не подлежащие его воспри­ятию, дальнейшего могучего прогресса, где с каждою ступе­нью вверх остается все меньше следов животности и разви­вается все больше область духа?..

Только что мы успели освежить жаркое тело в холодных струях Дона, как в монастыре зазвонили во все колокола, тор­жественно, как в Светлый Праздник. Монахи и послушники торопливо выбегали из ворот обители и толпились на кру­том пригорке, с которого на далеко видна была окрестность. Мы тоже поднялись к ним. Снизу реки, саженях в пятидесяти от монастыря, медленно причаливал в эту минуту к берегу битком набитый народом громоздкий паром. На темно-си­нем фоне Дона живописно вырезались ярко горевшие на сол­нце красные и желтые одежды баб, и смурые кафтаны мужи­ков, среди темной кучи которых издали уже сверкала икона. Вот толпа эта с колыхающимся лесом поднятых вверх палок, с мешками, белевшими за спиною, теснясь и волнуясь, стала вываливать на берег вслед за вынесенною впереди иконою, и скорым напористым ходом текла к монастырю.

Монастырский клир в золотых ризах под развевающими­ся хоругвями и серебряными солнцами на высоких шестах, с образами и крестами в руках, спешил навстречу приближав­шейся иконе среди немолчного звона всех монастырских колоколов. Вот они сошлись, эти две двигавшиеся друг к дру­гу толпы — золотая и смурая; заклубился кадильный дым, раз­далось пение канонов.

Архимандрит Анфим, маститый старец, уже 30 лет настоя-тельствующий в монастыре — одна из тех сановитых, строго православных фигур, что рисуются на картинах вселенских соборов обличителями еретиков и твердыми борцами за цер­ковь — стоит перед иконою в своей малиновой бархатной ризе и сверкающей камнями митре, приветствуя возвратив­шуюся в свой дом Богородицу теми же торжественными пес­нопениями и потому же чину церковному, какие слушали многие века тому назад Владимир Равноапостольный и Дмит­рий Донской...

Мы отстояли в Успенской церкви коротенький молебен Богородице и отправились сделать визит достопочтенному хозяину монастыря. Он радушно побеседовал с нами за ста­канами чаю о прошлой истории монастыря, о его современ­ных нуждах. Архимандрит Анфим, несмотря на свою старость, удивительно подвижен и деятелен; он с утра до ночи на но­гах, в поле, на сенокосе, на церковных службах. Все, что сде­лано в монастыре, можно смело сказать, сделано им. Конеч­но, оттого-то и смотрится он при своих восьмидесяти годах не расслабленным старцем-отшельником, а бодрым домови­тым хозяином.

От столпов нужно еще долго карабкаться по меловым осы­пям, чтобы достигнуть верхнего плоскогорья.

Тут уже равнина на несколько верст кругом. Над самым столпищем Больших Див виден довольно еще высокий земляной вал; он правильным четырехугольником охва­тывает небольшую полянку величиною около десятины, покрытую давно осевшими и уже полураскопанными кур­ганами.

Это древнее Маяцкое городище.

Нас поджидал здесь местный урядник с сотским, которым было поручено показать нам недавно раскопанную любопыт­ную могилу.

-     А эти курганы давно копали? - спросил я сотского, по­жилого умно смотревшего мужика.

Сотский безнадежно махнул рукою:

-     Да тут, почитай, уж и копать нечего! С коих пор народ сюда ударился! Несколько, может, годов, я еще махоньким был, - все тут, бывало, копались. Чего-чего только отсюда не во­локли, из курганов этих самых...

-    Что ж такое находили?

-     Да всякую всячину!.. И ножи железные, и деньги, сереж­ки разные... Мало ли чего!.. Только, должно, не нашей россий­ской работы, с нашим не сходственно.

-     А купить у кого-нибудь можно? Осталось еще что-ни­будь?

—Кто его знает... Что-то не в примету. Оставлять кто ж бу­дет? На какой ему ляд? Мещанам больше крутояцким сбыва­ют, когда базар... Нет-нет, ан копеечек пятьдесят гляди и на­берет... А ему-то оно не покупное, за что ни продал — все ба­рыш! — благоразумно рассудил сотский.

В заднем углу окопа мы наткнулись на какую-то яму, по-видимому, не очень давно засыпанную!

— А это что?

— А это монахи засыпали. Прежде колодезь сухой был. Глу­бок — меры нет! Под самый Дон проходил, сказывали стари­ки... Да бык монастырский в него провалился, с тех пор и за­сыпали...

— Лазал, стало, кто в него прежде, спускался туда?

— Ну, этого не умею вам сказать... Болтают много, да бре­шут, должно.

— А что болтают?

— О-о! Пустое всякое... Будто, вишь, провалились туда в старину прохожие какие-то... Так слышали под землей пение церковное... И будто опять ходы из того колодца потайные под всю гору, даже до монастыря самого... Так, думается, сказ­ки бабьи плетут...

Делалось очевидным, что мнимый колодезь был Ничто иное, как тайник, которым старинные обитатели Маяцкого горо­дища спускались к реке, а может быть, и в подземелья свои.

Другой такой тайник был случайно открыт при постройке Дивногорского монастыря, на месте нынешней трапезы, все­го верстах в 3 от Маяцкого городища. Вообще тайники для незаметного прохода к воде были неизбежными принадлеж­ностями старинных укреплений на случай их осады.

В «строенной книге 1648 г. на город Коротояк», видный нам теперь за 7 верст, как раз напротив Больших Див, пишется, между прочим: «А от тое середней проезжей воденые тай-ницкие башни из города под гору к реке Дону до воды, где быть впредь тайнику, по мере того места из города до воды, где быть тайнику и тайничному колодезю того места трид­цать три сажени».

«Тайничный колодезь» Маяцкого городища, к которому вел из средины окопов сквозь толщи скал засыпанный теперь монахами тайник, существует до сих пор у подножия Боль­ших Див, и главный столп этих Див, в котором иссечен ос­мотренный нами пещерный храм, исстари называется в на­роде «столп, что над колодцем».

***

Могила, которую нам показал урядник, саженях в ста от Маяцкого городища. Все поле по пути к ней и все поле кру­гом нее на большое пространство, везде, где только я шел, покрыто чуть не сплошь мелкими черепками самой разно­образной глиняной посуды: красной, желтой, серой, белой, черной, хорошо выжженной и иногда разукрашенной бес­хитростными узорами. Но курганов не видно; даже над рас­копанною могилою — никакого следа кургана. Скорее мож­но заметить над нею некоторое углубление почвы. Таких уг­лублений, как бы от осадки земли над пустотою, виднеется по полю очень много; иногда они тянутся правильными ря­дами, как дома вдоль улицы. Нет сомнения, что мы попираем почву какого-то глубоко древнего, многолюдного сельбища, и по всей вероятности эти углубления при раскопке оказа­лись бы рядами могил.

Раскопанная могила довольно оригинального вида: в нее ведет боковой спуск, через который явилась возможность очистить маленький круглый склепик с плоским потолком из крепкой известковой почвы от набившейся в него земли и мусора. Могила обнаружилась совершенно случайно, пото­му что в нее неожиданно провалилась пасшаяся на поле ко­рова из селявинского стада. Прежде, чем молва о ней дошла до слуха местной полиции, селявинские мужики, уже давно набившие руку на самовольных раскопках Маяцкого горо­дища, разумеется, сейчас же бросились добывать в ней кла­ды. Вместо кладов посредине склепика оказался полуистлев­ший дубовый ящик, гораздо короче и выше обыкновенных гробов; народ, привыкший считать гробом длинную и низень­кую домовину, где покойник может вытянуться по-христиан­ски во весь свой рост, честно сложив на груди руки крестом, вероятно, по этой причине и не признал его гробом, а про­сто ящиком.

В ящиках были кости чрезвычайно сухие и тонкие, потем­невшие, как кофе. Вероятно, труп был посажен в этот ящик в согнутом положении, как это часто встречается в древних могилах.

Мы могли осмотреть только уцелевшую часть костей и зу­бов, совсем еще крепких, обломки как уголь черного и как уголь хрупкого дуба да кусочки словно испепелившейся бу­рой материи, вроде грубой саржи. Все остальное улетучилось неведомо куда. Между тем, по рассказам мужиков, напавших на эту могилу, которых мы потом опрашивали на селе, и по рассказам сотского, видевшего их находки, в могиле найде­ны были довольно характерные вещи.

В сундуке вместе с костями оказались три перстня с камня­ми вроде кошачьего глаза, а рядом с сундуком стоял «кугелян» (круглый кувшин), по-видимому, пустой, ибо внутри он был совершенно чист. С другой стороны сундука была най­дена в деревянном истлевшем футляре обернутая в кусок ак­самита или бархата, большая медаль, вершка 3? в диаметре, из какой-то золотистой массы, которая сейчас же сломалась пополам, с беловатым взломом, в грубых мужицких руках. На медали этой, по словам сотского, был изображен «змей с кры­льями». Когда полиция донесла начальству об этой находке, кугелян и перстни успели отобрать от мужиков и переслать в археологическую комиссию, но медали, которая могла бы более всего пролить света на принадлежность могилы тому или другому племени, разыскать не удалось. По мнению мес­тного исследователя, она напоминает медную медаль с изоб­ражением крылатых ангелов и древнееврейскою надписью, которая была найдена в 1887 г. в земле Войска Донского у Аксайской станицы и признается за хазарскую.

***

Побродив вдоволь по полям, окружающим Маяцкое горо­дище, я присел усталый на одном из курганов его. У ног моих за причудливыми меловыми обелисками Больших Див, кото­рые были мне теперь видны с затылка и сверху, еще, кажется, более странные, чем они казались снизу, стелилась приволь­ным раздольем глубоко и далеко внизу, зеленая низина донс­ких разливов, сливавшаяся в этом месте с такими же зелены­ми и широкими лугами Тихой Сосны. Они были густо усея­ны, словно бесчисленными гнездами грибов, стогами недав­но скошенного сена, среди которых чуть ли не также часто краснели, желтели, белели, чернели рассыпавшиеся по этим обильным лугам стада коров и лошадей.

Гигантским синим змеем извивался по этим лугам, сверты­ваясь в прихотливые кольца, огибая свои многочисленные острова и косы, красавец Дон, задвинутый от горизонта об­рывистыми берегами Коротояка.

Гора Больших Див, на которой я теперь был, выступала ка­менным мысом между двумя сливавшимися речными доли­нами, и с нее, как с сторожевой башни, далеко видна была вся окрестная местность.

Недаром древнее городище, венчающее эту угловую гору, называется Маяцким. Это, действительно, самое подходящее место для «маяка»»дозорной вышки, с которой, в случае при­ближения с какой бы то ни было стороны вражьих ратей, так удобно было подавать за десятки верст сигнальные знаки, зажигая приготовленные заранее костры.

По природной неприступности своей со стороны обеих долин и по важности своего положения при впадении в Дон одной из главных порубежных рек место это всегда и у всех племен, здесь живших, должно было иметь особенное значе­ние. Немудрено поэтому, что просторное темя этой горы представляет из себя одно сплошное городище и, по всей вероятности, один сплошной могильник.

Валы и сторожи Московского царства, несомненно, были здесь только позднейшими наследниками древнейших укреп­лений и сельбищ разных исчезнувших теперь народностей. Хазары и половцы — владыки Дона вплоть до нашествия татар — не могли не иметь своих поселений на таком «причинном месте» великой реки, так что среди попираемого теперь нами неведомого праха, неведомых насыпей, неведомых черепков не может не быть остатков хазарского и половецкого племе­ни, последовательно владевших друг за другом берегами Дона.

Но, конечно, и эти уже вполне исторические народы сели­лись здесь на разрушенных гнездах каких-нибудь еще более древних обитателей Дона, которых история рисует в туман­ной полутьме отрывочными и сбивчивыми намеками, путая их под шаткими названиями то скифов, то роксолан, то аримаспов, то сарматов, а ничего определенного не зная о них.

Кому именно из этого длинного ряда чередующихся друг за другом племен нужно приписать поклонение Большим Дивам как языческой святыне, не в силах решить, разумеется, современная археология.

Но вообще можно заметить, изучая исторические местнос­ти, что они почти всегда избираются не по прихоти людей, а по роковой необходимости. Выбора обыкновенно не бывает, и племя-победитель, вытеснившее прежних хозяев страны, волею-неволею водворяется в его же угодьях: черпает воду там же, где они ее черпали, высаживается на берег в том же укром­ном утолку берега, где они высаживались, подсыпает их же разрушенные валы на том месте, на котором одном только и удобно защищаться. Скажу более: при поразительном сходстве быта и верований самых, по-видимому, разнородных племен, особенно же полудиких, даже святыни побежденных, чтимые ими ключи, пещеры, камни, деревья становятся почти всегда святынями и для новых посельников.

Оттого-то, например, камень Соломонова храма, почитав­шийся туземцами Палестины еще до Авраама и Мельхиседека, последовательно становился святыней у евреев, христиан и магометан, приравнивающих его теперь к знаменитому кам­ню Меккской Каабы; а многие прославленные христианские монастыри возникли на месте древних языческих капищ.

Исследователю древностей не следует забывать этого ис­торического закона своего рода. Можно смело утверждать, что если покопаться глубже, то в основе многих из совре­менных наших святынь, прославленных с древности, окажет­ся какая-нибудь упраздненная в свое время и замененная ею дохристианская святыня.

Славянин-язычник с его старою верою в вещие дубы, в кри­ницы и источники и потом, став христианином, не был ли­шен дорогих его сердцу святых ключей с целебною водою и деревьев, на которых обретаются чудотворные иконы.

Я твердо уверен, что и в Больших Дивах, и в теперешнем Дивногорском монастыре, и в соседнем ему Шатрище — во всей этой исторической горе, полной древних христианских святынь, древних могил, древних городищ — некогда суще­ствовали весьма важные языческие святыни, несомненные сле­ды которых сохранились до нас и в пещерах, ископанных не­ведомою рукою, неведомо когда, с их тайниками и колодезя­ми, и в утесах-истуканах, носящих знаменательное имя Див.

***

Для охраны рубежей Московского царства местность Боль­ших Див во всяком случае имела большое значение.

Река Тихая Сосна, устье которой защищалось валами Ма­яцкого городища, служила в течение долгого времени почти на всем протяжении своем пограничною линией, или, как называли тогда, «Чертою» русского государства, отделяя его малолюдные еще украины с «крымской стороны» Дона от «ди-кия страны», от «пустопорожней земли дикаго поля», по ко­торой беспрерывно рыскали и налетали на Русь «изгоном» крымские кочевники.

Через Тихую Сосну шел и знаменитый в русских летопи­сях Кальмиусский шлях, которым так часто двигались от Азов­ского моря ордынские полчища.

«А на реке на Сосне, от Дону верст с 30-ть, каменный брод, а в том броде лежит дорога Калмиусская, — говорится в Книге Большого Чертежа, - и тут Сосна перелезти».

По Тихой Сосне с самого конца XVI в. ставились земляные и рубленые «городки», «опасные острожки» и сторожи, бро­ды перебивались цепями и кольями; река эта составляла пря­мое продолжение той громадной защитной линии, которая шла то сплошными земляными валами, то прикрытыми реч­кою отдельными укреплениями от берегов ближайших днеп­ровских притоков на северо-восток берегами Сосны, Дона, Воронежа, Усмани к Тамбовскому и Рязанскому краю, упира­ясь другим своим концом в притоки Волги и преграждая со­бою, как неохватная Китайская стена своего рода, пути хищ­никам в области Московские.

В пределах теперешней Курской, Харьковской и Воронеж­ской губернии она называлась Белгородскою чертою. Вдоль нее и от нее вглубь степи, до самых улусов татарских, посто­янно разъезжали с весны до глубокой осени, «покуда снега глубокие не укинут», станичники со своими вожами, «смот­рели сакмы» и клали «дозорныя памятки» в указных местах.

Я недавно еще проехал во всю его длину тридцативерст­ный вал с земляными городками, насыпанный при царе Михаиле Федоровиче между речкою Валуем и Тихою Со­сною, от бывшего города Ливенска (теперь слобода Ливен­ки) до города Бирюча, что до сих пор еще тянется своим черным горбом, совсем почти нетронутый, среди ржаных и овсяных полей. От конца этого вала шла частая цепь ук­репленных городков по левому берегу Тихой Сосны, за­щищая ее броды и перелазы и сторожа «приход со степи воинских ордынских людей»; теперешние города Бирюч и Острогожск и бывшие города Верхососенск, Олыпанск, Усерд были в числе этих укреплений; дальше защитная чер­та поворачивала уже по Дону, и Коротояк, стоящий как раз против Больших Див через долину Сосны, был первым за­щитным пунктом на этом повороте; за ним уже следовали дальше по берегу Дона Урыв, Боршев, Костенек и другие городки, большею частью обратившиеся теперь в села, продолжавшиеся потом от Червленого Яра вверх по течению р. Воронежа.

Коротояк был построен только в 1б48 г., когда Маяцкое городище на горе Больших Див называлось уже «старинным городищем». Несомненно, что в это старинное время оно играло ту же роль в защите рубежа русского, какую стал по­том играть Коротояк.

По указу царя Алексея Михайловича стольник и воевода Михайло Яковлев «приехал на государеву цареву и великаго князя службу и с государевыми служилыми людьми разных городов, с переведенцы на реку Дон разематривал угожих и крепких мест и короулистых; где пристойно на реке Дону устроити государев царев и великаго князя Алексея Миха­иловича всея Руси город Коротояк».

Ему наказано было осмотреть «татаркие перелазы и бро­ды, и леса, и ржавцы, и болота, и чем те татарские перела­зы и броды мочно закрепить и в степных лесах где пристой­но засеки засечь и на татарских проходах где пристойно зем­ляной вал зделати и стоялые остроги устроити».

И стольник Яковлев, исполнив указ царский, доносил, что «тот новый город Коротояк устроен в угожьем месте, и в креп­ком, и у лесу, и у воды, и от приходу воинских людей стал тот новый город Коротояк к заступлению. И в степь с того новаго города Коротояка за реку за Дон на Ногайскую сторону (т. е. левую) видит далеко верст на 20 и болыпи, а за реку за Тихою Сосну на Крымскою сторону в степь видит с того но-ваго города Коротояка верст на 15 и больши».

В этом отзыве строителя-стольника в коротких и метких словах, свойственных языку старины, превосходно высказа­ны все задачи, ради которых строились тогда городки защит­ной Украинской черты.

Ими хорошо освещается также и обычная жизнь тогдаш­ней Украины.

С высоты Маяцкого городища, как и с былых рубленых башен «Крутояка», торчащего прямо перед мною на кручах Донского берега, точно также далеко видно в степь и в Но­гайскую, и в Крымскую сторону; и кроме того недалеко вид­ны течения обеих рек, Тихой Сосны и Дона, в который впа­дает она...

Такое над всем владычествующее и вместе недоступное место естественно должно было исстари стать важною твер­дынею для обитавших кругом племен и одним из главных их поселений.

Я всегда придаю особенную цену первым впечатлени­ям. Мне кажется, только первый свежий взгляд на незна­комый предмет позволяет уловить его настоящую физи­ономию.

Как пейзаж, так и человек, которых вы часто видите, те­ряют для вашего представления всякую характерность. С первого невольного взгляда на Большие Дива, пока еще ни ум, ни фантазия не успели переработать непосредственных впечатлений глаза, я инстинктивно ощутил себя у подно­жия каких-то гигантских языческих идолов. И прежде чем я сообразил и привел себе на память все то, что я знал из книг об этих странных произведениях природы, моя фантазия художника уже живо нарисовала мне в мгновенно вспых­нувшем беглом эскизе картину давно минувшего времени, когда долбленые челны каких-нибудь полудиких обитате­лей Дона, проплывая мимо глухих лесных берегов священ­ной для них реки, в первый раз поражались зрелищем этих удивительных каменных великанов, загадочно белевших среди темных чащ леса и провожавших их безмолвными рядами с высоты своих недоступных круч.

В детски-образной фантазии язычника-дикаря это, конеч­но, должны были быть сами боги, что владычествовали над опасными стремнинами реки, разбивали в бурю о камни бе­рега их утлые суденышки и топили в омутах водоворотов не угодивших им злосчастных пловцов.

Трудно сомневаться, что тут, во всяком случае, должна была существовать в глубокой древности какая-нибудь важная на­родная святыня язычества. И резкий поворот Дона в этом месте чуть не под прямым углом (в писцовых книгах это колено Дона называется «Царева Лука»), и впадение Тихой Сосны, и присутствие таинственных белых колоссов — все соединилось, чтобы могучим образом влиять на младенчес­кую фантазию древнего человека; все заставляло его оста­навливаться на этом характерном привале длинного реч­ного пути и для подкрепления своих сил, и для умилостив­ления богов этой лесной и водной пустыни. Иначе не уко­ренилось бы за этим местом в течение веков теперешнее знаменательное имя его «Дива». Не вдаваясь ни в какие ми­фологические и филологические гипотезы, все-таки мож­но смело утверждать, что имя это несомненно указывает на область языческих религиозных верований; хотя ученые комментаторы «Слова о полку Игореве» до сих пор не спе­лись между собою на счет действительного значения этого «дива», что «кличет верху древа, велит послушати земле незнаеме, Волзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу и тебе, Тмутораканский болван»; но, тем не менее, здравый смысл чи­тателя ясно чует, что у неведомого народного поэта речь идет во всяком случае о каком-то мифическом существе, о божестве старого славянского язычества, предвещающем людям и добро, и худо. Слово дивы, девы, dives, тесно срод­ное с deus, во многих арийских языках имело приблизительно одно и то же общее значение. И в наш народный русский язык слова «диво», «дива» вошли сначала в том же первобытном своем значении божественности и только впоследствии приобрели переносное значение дивного, удивительного.

Народ, упрямый хранитель старины, недаром совсем не ведает Дивногория, а знает и помнит свои древние языческие «Дива».

Столпы, перед которыми я теперь стою в искреннем изум­лении, и которых тут около 20, он исстари называет «Боль­шие Дива» и «Столпищи»; а три столпа над монастырем, в которых иссечены церковь, пещеры и колокольня, он также давно привык называть «Малыми Дивами». Малыми, впрочем, не в смысле размеров столпов, а в смысле их числа, как гово­рили во времена оны старые летописцы: «пришли невелите (т. е. немногочисленные) люди»; «стояла малая рать».

В некоторых актах Дивьи горы называются иногда Девичьи­ми, Девьими; в очень близком соседстве от Больших Див в Дон впадает с правой стороны даже довольно большая река Девица; это наводит на мысль, что эта река могла быть в древности тоже «Дивица», а не «Девица»; в самом деле, трудно представить себе, чтобы грубые кочевники степей, проводившие всю жизнь в охо­тах, грабежах, нападениях, ощутили вдруг потребность наиме­новать одну из рек своей пустыни сентиментальным именем Девицы, между тем как так естественно предположить, что они могли придать важной для них реке имя, напоминавшее им ка­кую-нибудь их великую местную святыню.

Впоследствии же, когда язычество и все создания его уте­ряли свой смысл в памяти народной, слово Девица, более знакомое новым условиям жизни, незаметно заменило собою одинаково с ним произносимое, но большинству уже непо­нятное слово «Дивица», точно так же, как Дивьи горы по той же причине многие стали называть Девьими и Девичьими. Равно таки слово «девка», «дивчина» по-малороссийски и пи­шется, и произносится дивка, дивчина, а местность Больших Дивов вполне малороссийская.

Такое осмысленное, хотя бессознательное искажение ис­торических имен духом народного языка, не терпящим ни­чего непонятного, наблюдается, вообще, довольно часто. Так, например, в Екатеринославской губернии есть река, впадаю­щая в Самару, которую все величают теперь и в народной речи, и по географическим картам «Волчья вода». А между тем из исторических актов можно видеть, что эта мнимая Волчья вода есть ничто иное, как Волочи-вода, Волочья вода, ибо и в ней производился в течение столетий волок казацких лодок из системы Днепровских рек в систему Донскую, под стены Азова и Тмутаракани. В путешествии Боплана она даже назы­вается Тащи-вода, что одно и то же с волочи-вода. В новое время потребность в волоках исчезла, самое понятие о воло­ке стало не всем знакомым, и вот самым естественным и ис­кренним образом загадочная волочья вода обращается в по­нятную всем волчью воду.

Я еще более утвердился в правдоподобности своих пред­положений на счет реки Девицы, после того как в одном из древних памятников Воронежского края недавно прочел на­звание реки Девицы в той самой форме Дивица, о которой я сейчас говорил.

Замечательно, что Дивными горами называется на Руси не одна только местность у владенья Тихой Сосны. В Пермской губернии есть тоже и Дивьи Горы, иДивий Камень. И опять-таки не дивныя, а Дивьи, от слова Див, Дива. И там их тоже смешивают с Девьими и Девичьими. И вид этих Камских Ди-вьих гор и Дивьих камней удивительно напоминает Дивьи горы Дона.

В старинном географическом словаре A.M. Щекатова так, например, описывается «Дивий камень» на берегу реки Кол-вы, впадающей в Каму: «Все части сей превысочайшей горы состоят из великих утесов, представляющих страшное зре­лище в развалинах из дикого камня. Взошед на вершину сея горы, нельзя смотреть без ужаса на низ, к текущей тут реке, по причине неописанной крутизны каменных утесов, кои так как бы слиты из однослойного камня. Крестьяне, живущие близ сея горы, выдумали, будто тут живала некая чудская де­вица, владевшая сим местом, также как и другими тамошни­ми городами. Посему иногда они называют сии горыДевьим Камнем».

«Есть еще там же, — прибавляет А.М. Щекатов, — от горо­дища далее вниз по реке Каме, Дивьи Горы и река Дивьи Горы, впадающая тут же в Каму. Тоже высокие утесы из огромных слоев белого слоистого алебастра, дикого камня, а больше еще из известной (т. е. известковой) земли, которая своею белизною покрывает всю поверхность гор».

Читая это описание, вы можете целиком применить его к Дивам Тихой Сосны.

Такое поразительное совпадение названий в местностях, так далеко отстоящих друг от друга, невольно убеждает, что понятия и Див, Дивах были широко когда-то распростране­ны по лицу теперешней земли русской, и что не случайно именовались в старину прозвищем Дивьих особенные фор­мы высоких белых утесов, вероятно, имевшие какие-нибудь наглядные соотношения с представлением фантазии народа об его Дивах.

О столпах Дивьих Гор первый раз упоминает Игнатий, со­провождавший митрополита Пимена в его опасной поездке на судах по Дону из Москвы в Царьград, всего только через 9 лет после Мамаева разорения и Куликовской битвы.

«Бысть же сие путное шествие печально и унынливо, — живописно повествует простодушный путешественник. — Бяше бо пустыня зело, не бяше бо видети тамо ни града, ни села... точию места все пустошь и не населено; не бе бо виде­ти человека, точию пустыня велия и зверей множество».

«Приплыхом к Тихой Сосне, — рассказывает далее Игна­тий, — видехом столпы камены белы; дивно ж и красно сто­ят рядом, яко стози малы, белы ж и светлы зело, над рекою, над Сосною».

После этого беглого упоминания имя Дивьих Гор встреча­ется только в актах XVII столетия, именно в «строенной кни­ге на город Коротояк» 1648 г.

По книге этой отведено было «коротояцким казакам, чер-наевским переведенцам», «на их дачи по указу сенных поко­сов в полы их земельных дач, за рекою Тихою Сосною на Крымской стороне, снизу реки Дона от Малых Див вверх по реке по Дону до устья реки Тихой Сосны, и вверх по реке по Тихой Сосне меж гор по Див гор и до Маяцкого старинного городища и от того городища от Больших Див вверх по реке по Сосне до лозового куста, до пушкарских сенных покосов».

Впрочем, в документах Дивногорского монастыря сохра­нились доказательства, что на Дивьих горах существовала обитель даже несколько ранее постройки г. Коротояка.

Митрополит Евгений, оставивший нам самое полное опи­сание Воронежского края, видел еще древние антиминсы Дивногорских церквей, из которых старейшая во имя свято­го Николая была основана уже в 1640 г., в две другие — во 2-й половине XVII в.

Около 1666 г. Дивногорский монастырь был разорен крым­скими татарами; монахи его бежали в Белгородскую епархию и основали там новый монастырь. Шайки Разина тоже трево­жили его, ив 1671 г. на Дивьих горах произошел бой между царскими войсками и Фролкою Разиным; уже в следующем году, очевидно, по успокоению края, два старца-инока отправляют­ся на Москву к царю Алексею Михайловичу и испрашивают у него пособие на возобновление нарушенного монастыря.

В архиве монастыря сохранились реестры царских грамот, выданных монастырю царями Федором Алексеевичем и Иоан­ном с Петром на земли и водяные мельницы по рекам По-тудани, Хворостани и Тихой Сосне.

При Петре I Дивногорский монастырь упоминается в за­писной тетради 1696 г. «Как шли певчие дьячки Петра Вели­кого под Азов»: «Того же числа приплыли к Дивногорскому монастырю и тут ночевали. Вечерню и утреню пели у бояри­на (Шеина) в стругу. Мая в 1-й день литургию слушал боярин в Дивногорском монастыре и молебен. На правом клиросе пели мы, а на левом того монастыря иноки». «Дивногорский монастырь, области Белоградского митрополита, зело пре­красен, стоит на берегу Дона реки, с правой стороны, меж гор, а в нем две церкви деревянные, 3-я в горе каменная; тут же и великие пещеры; архимандрит Амвроросий да 40 бра­тии». Но о столпах ни одного слова. В этом именно году Див­ногорский монастырь был отписан от Белоградской епархии к вновь учрежденной Воронежской.

Монастырь существовал до конца XVIII столетия. С. Гмелин посетил его уже в 1768 г. и как натуралист обратил, ко­нечно, внимание и на Дива:

«Не доезжая того места монастыря, — пишет он, — мы уви­дели на самой середине горы около 20-ти пирамид, которые стояли сряду одна подле другой в расстоянии на две или на три сажени.

Сии пирамиды так правильны нам издали казались, чтолы и подлинно почли их за произведенные искусством. В мона­стыре нашли мы одного только старого игумена, который тотчас вызвался сам свести нас к тем статуям. Но мы уви­дели внизу еще под горою, что сии горы были меловые, т. е. что вся гора, вокруг лесом обросшая, не из чего другого со­стоит, как из мелу; но на самом ее конце поднимаются выше-реченным порядком сии меловые пирамиды, кои в вышину около 8, в ширину до 4-х, а в толщину до 3-х аршин имеют. Фигура их вблизи весьма неправильна».

На самом рубеже XVIII и XIX столетий известный наш уче­ный-исследователь митрополит Евгений Болховитинов так­же посетил Дивногорье и оставил нам, между прочим, и опи­сание «Дивов». А.М. Щекатов в своем «Географическом слова­ре» только повторил рассказ Е. Болховитинова о Дивногорье.

«На меловой горе, — говорит Е. Болховитинов, — стоят многие столпы на подобие столоктитов или ледяных много­конечных сосулек, острыми концами вверх обращенных так, как будто бы мел сей вырос из горы, и дают ни удивительный вид; почему монастырь сей, стоящий при подошве оной, так и называется».

Но уже имени «Дивов» не упоминают ни тот, ни другой пу­тешественник.

Сочиненное книжными людьми название «Дивногорского монастыря» совершенно заслонило собою старое историчес­кое имя местности, и только в никому не известных древних актах, да в несокрушимой памяти народной уцелело до наших времен древнее прозвище загадочной языческой святыни.

Н.М. Карамзин в своей «Истории государства Российско­го» по поводу Пименова путешествия тоже коснулся Дивьих гор, но не посетил их на месте, он перепутал р. Тихую Сосну Острогожского уезда Воронежской губернии с Быстрою Со­сною уезда Елецкого Орловской губернии и принял поэтому «Дивные столпы» митрополита Пимена за «стол камен и каменны ссуды» «Донской Беседы», как описываются они в Книге Большого Чертежа. Наконец следует упомянуть, что извест­ный наш археолог И. Забелин в своем замечательном труде «История русской жизни» неизвестно, впрочем, по каким ос­нованиям, делает предположение, что «белые столпы», упо­минаемые в путешествии митрополита Пимена, у устья Ти­хой Сосны, ничто иное, как «жертвенник Кесаря», находив­шийся, по уверению Птолемея на р. Дону, ниже «жертвенни­ка Александра Македонского», который в свою очередь господин Забелин с уверенностью приурочивает к столпам «Дон­ской Беседы», ниже впадения в Дон р. Быстрой Сосны.

***

Мы не без усилий взобрались на обрывистые уступы мело­вой горы, которая при старых путешественниках еще покрыта помещается список с нее. Под киотом пробито широкое ни­зенькое оконце, загороженное чугунного решеткою, а под окном полукруглая входная дверь.

Большие изображения угодников написаны красками сбо­ку двери прямо по выровненному сырцу скалы.

Железная дверь была заперта на замок, и нужно было спу­ститься в убогую хатку пониже столпа, чтобы добыть там сто­рожа. Время было полуденное, и отец-придверник предавал­ся послеобеденному отдыху. Кажется, это единственное жи­вое существо во всей этой безмолвной пустыне голых мело­вых обрывов, беспрепятственно накаляемых летним солнцем в течение 18-часового дня...

Подвиг молчальника да, конечно, и постника, тут соверша­ется сам собою.

В мазанке невольного отшельника стоит аналой, висят ико­ны и лампадки, лежат церковные книги. В тенистом уголку прячутся прикрытые лопухами два железные ведрышка с единственными наслаждениями, доступными в этой пусты­не — ключевою водою, принесенною из колодца горы, и спе­лыми вишнями из монастырского сада.

На громкий зов наш из невидимого приюта в темных сен­цах появился как мумия высохший старичок, в обычном чер­ном колпаке и черном подряснике. Он не сразу понял, в чем дело, но потом пошел за ключами.

***

Сырым пронизывающим воздухом погреба и удушливым запахом гашеной извести разом пахнуло на нас, и мы очути­лись с тонкими восковыми свечками в руках, вслед за чер­ною фигурою инока, под темными сводами пещерного хра­ма. Откуда-то из далекой глубины подземелий тянул резкий сквозняк, охватывающий лихорадочным ознобом вспотевшее от ходьбы тело. Трудно представить себе возможность посто­янной жизни в этих меловых пещерах, где со всех сторон обдают вас какие-то насквозь пробирающие ревматические токи. А между тем, тут десятки лет кряду жили и молились люди.

— Жил тут кто-нибудь, батюшка, в прежние времена? — спросил я нашего не особенно разговорчивого проводника.

— А то как же! Трудники жили. Наверх вот поднимемся, печь вам покажу. Топилась тоже. Летом тут холод, а зимою, а зи­мою тепло... хоть в рубашке ходи.

— Застали вы тут кого?

— Не! Где ж! Я не застал. 30 лет при столпе живу. Никого не было. В старину жили Ксенофонт и Иосаф иеромонахи, те ведь и пещеры ископали. От них здешняя святыня пошла.

— Давно это, батюшка?

— А кто ж знает? Этого знать никто не может. Сказывает так народ, какие старики старые, что от дедов еще слыхом слыхали. В житиях пишется, будто 250 лет тому будет, стало, еще при татарском царстве.

— Вот еще когда! Значит, уж и тогда монастырь здесь был?

— И нет же, нет! Никакого монастыря не было... дичь одна... леса страшнеющие... зверье. Ну и они пришли в пустыню спа­саться... вот как Иоанн, Предтеча Христов, спасался...

— Стало быть, они уже монастырь обосновали?

— Опять же это никому неизвестно. Пришли они из стра­ны иноземной дальней, Сицилия прозывается. Через всякие народы дикие и царства басурманские прошли. И икону чу­дотворную с собою на руках принесли, Божьей Матушки Си­цилийской... вот что в монастыре у нас...

-    Вы вот иеромонахами называли их, батюшка, стало быть, монастырь при них был?..

-    Никому это не известно, потому что дело давнее!.. А по­минает их все народ так-то, исстари. Кто из жителей здеш­них принесет, бывало, книжку поминальную к проскомидии, — у каждого первым долгом писаны те самые иеромонахи Ксенофонт и Иосаф. Что с Острогожска, что с Крутояка на­род, что Лысок али с нашего Селявного - все одно. Со стари­ны так ведется. Бог знает, с каких времен.

***

Мы осмотрели, прежде всего, пещерный храм, за которым начинаются пещеры. Храм вырублен в скале довольно высоки­ми сводами на массивных столбах из того же известняка, рас­писанных со всех четырех сторон так же, как и стены, полиняв­шими иконами, прямо по сырцу скалы. Убогое убранство храма ржавеет и тлеет неудержимо в этой вечно сырой атмосфере, насыщенной испарениями извести. Живопись съедается и тус­кнеет еще быстрее. Впрочем храм этот в настоящее время без престола, для которого оставлено только место в маленьком алтарике. Один раз в году, на Успенье, сюда приходит крестным ходом монастырская братия из Дивногорской обители и слу­жит тут службы. Нужно думать поэтому, что и храм этот был устроен в старое время во имя Успенья Пресвятой Богородицы.

Запустевший храм, скорее всего, возник еще при первых пещерокопателях - Ксенофонте и Иосафе. Недаром с ним, а не с каким-нибудь другим столпом Больших или Малых Див, связано нахождение древнейшей святыни обители - образа Сицилийской Богоматери. Если икона эта постоянно пребы­вала в старину на этом столпе, как уверяет предание, и если в наше время она и обретена была на нем же, то трудно сомне­ваться, что на этом самом месте должно было быть и перво­начальное поселение благочестивых отшельников, пришед­ших из далеких стран пустынничать в дебрях придонских.

Пещеры уходят далеко в глубину меловых толщ, то подни­маясь вверх, то опускаясь, и чем глубже спускаются, тем душ­нее становится в них; сырость сочится по стенам и сводам сквозь трещины и незримые поры известняка, будто слезы этой мрачной могилы.

Деревянные доски дешевых крестьянских икон, расставлен­ные благочестивою рукою богомольцев в разных впадинах и закоулках пещер, слезли и почернели от гнили, уничтожаю­щей их в течение какого-нибудь десятка лет... Они одни сколь­ко-нибудь разнообразят унылое однообразие этих длинных подземных коридоров из белого мела, точащих свои вечные слезы, и только кое-где по сводам по русскому обычаю нане­сены кресты, накопченные свечою усердного богомольца, чтобы отогнать нечистую силу из этого царства тьмы.

Мы заглянули наверх в единственную жилую келейку с кро­шечным окошком. Она теперь пуста, как и все пещеры.

***

Однако и в пределы могилы успела забраться живая жизнь. При выходе из этих душных склепов, я вдруг увидел у наруж­ной двери храма, старательно спрятанное в темную складку камней гнездо ласточки, все навзрез полное, как коробочка спичками, раскрытыми желтыми ротиками...

— Уже третье завелось! — с ласковою улыбкою обратился к нам старец, осторожно припирая тяжелую дверь, чтобы не спугнуть доверчивых птичек.

...Я обманулся в расчете: время было рабочее, и в Лисках никто не брался везти меня по воде в монастырь. К тому же солнце совсем садилось, так что любоваться с лодки берега­ми Дона все равно бы не пришлось. Делать было нечего, и я решился сделать ночную прогулку в Дивногоры на почтовой тройке.

Лиски утопали в своих зеленых садах, в своих белых хол­мах, в розовых лучах садившегося солнца. Редко и на Дону можно встретить местечко такое живописное и полное та­кой деревенской поэзии.

Дон тут уже совсем могуч и величествен; а сквозь широко распахнутые им ворота ближних холмов уходит вдаль чару­ющая перспектива его далеких белых берегов.

Лиски, или, как местные хохлы гораздо правильнее назы­вают их, Лыски — вероятно, лысые места, лысые берега — теперь целый городок, очень картинно раскинувший свои бесчисленные белые мазанки с желтыми крышами по кру­тым скатам, уютным лесистым долинкам и песчаным холмам донских берегов. Их глазом не окинешь, потому что, собствен­но говоря, это не одно село, а целых три большие слободы, с разных сторон присоседившиеся к одному и тому же звену всех их питающей реки.

Две из этих слобод, Лыски и Залужное, в Острогожском уезде, а третья, Петровская, отделенная от них Доном, где находится вокзал железной дороги и высятся настоящим го­родом огромные многоэтажные корпуса резервных эскадро­нов с их конюшнями и манежами — даже совсем в другом уезде, в Бобровском.

Ямщик попался мне говорун, лошадки бойкие, тележка по­койная — так что я самым веселым образом скоротал свою, не особенно длинную, но и не особенно накатанную дорож­ку. От вокзала до Дивногорского монастыря всего 14 верст, и ямщики охотно возят туда за 2 рубля в конец; стояло летнее время, поэтому не было нужды объезжать на ту сторону реки и тянуться по горам и оврагам правого берега; привольная луговая низина, заливаемая стариком Доном, теперь настоль­ко обсохла, что по ней давно стала бегать даже почта.

Широкий простор сочного Донского низовья дышал на меня со всех сторон бодрящею вечернею прохладою; удалые коньки бесшумно несли меня по его мягкому зеленому ковру, в котором утопал даже обычный грохот тележных колес. Кру­гом, и вблизи, и вдали, куда только глаз хватал, бесчисленны­ми островерхими грибами торчали среди темных чащ моло­дых лесков, на яркой мураве луга, бледно-зеленые стога только что скошенного сена.

Рыжие, белые, буланые, вороные лошади, разбредшиеся на полной своей воле, пестрят, будто крупные цветы, этот гро­мадный зеленый ковер. Они ушли и мордами, и ногами, и всеми помыслами своими в молодую сочную траву и пожи­рают теперь ее с сосредоточенным увлечением, забыв обо всем мире, не поднимая даже на одну минуту своих фило­софски равнодушных глаз на проезжающую мимо тройку.

Ребятишки-табунщики — зверьки еще более довольные и тихим вечером, и вольным простором лугов, в своих ярких рубашонках тоже бродят веселые и неутомимые, как птицы, в этой сочной траве, среди этих тенистых лесков и полощут­ся, как утки, в заводях Дона.

То и дело большие рыбные озера перерезают путь, сверка­ют то тут, то там стальным зеркалом, заставляя змейкою из­виваться чуть пробитую луговую дорожку,

А слева непрерывным горным хребтом провожают меня, приосеняя молча бегущую реку, обрывистые кручи донского берега, сплошная белая стена на многие версты, будто ограда какой-то необъятной крепости, с зеленою травяною крышею наверху. Она удивительно эффектно опрокидывается цели­ком в синие еще омуты Дона, который кажется от этого без­донно-глубоким. И всякий раз, как я вижу эти белые кручи над синею стремниною исторической реки, я не могу не ска­зать сам себе:

— Да, это действительно синий Дон! Недаром дали ему на­роды это древнее его прозвище.

— Что, барин, лодки-то не нашли? Не повезли вас рыбаки? — участливо обратился ко мне ямщик, незаметно сдерживая лошадей и очевидно собираясь покурить.

— Нет, не взялись... Поздно, говорят...

— Поздно — это что! Пустое... А народ весь в поле, хлеб убирают, вот в чем причина. В свободное-то время, что ж бы! Меньше рубля только не возьмут, никак нельзя... Положим, им овсом лошадей не кормить и дегтем колес не мазать, не то что нашему брату, ну а все ж таки... В гору ведь лезть надо, четыре бабайки нужно, стало, пять человек народу... Вот и сочтите теперь сами... А маленькую лодку на гору-то и не взгонишь... Под воду совсем иная статья, под воду что!.. Сама по­несет...

Не переставая разговаривать, возница мой очень после­довательно вынимал, между тем, из-за голенища трубочку-носогрейку, а из кармана бумажку с махоркой.

— Покурить, барин, дозволите?

— Дозволю.

— Эх-ма! — почесал он, оглядываясь на меня, — табак вот есть, а бумажки нет... Газетки, барин, нет ли какой? Да спичеч­кой не разживусь ли у вашей милости?

Я дал ему и спичек, и бумажку.

— Вот на том благодарим покорно, теперь доехать будет веселее! — обрадовался словоохотливый ямщик.

— Ты сам-то с Лисок? — спросил я.

— Не! Я Крутояцкий... У нас совсем другое положение. У нас беднота... А тут в Лисках богатый все народ живет, хохол! Дюже с чугунки богатеют. Косарь нонче на лугах рубль двад­цать за день стоял, баба-вязалка шесть гривен, потому бога­чи, своим больше займаются, на чужую-то работу кто его по­гонит. Вот и Селявная тоже слобода, что подле монастыря, там ведь тоже хохлы живут, дюже тоже хорошо... Устройство какое! Войдешь к нему в домок, к хохлине к этому, — чистота такая, приятность, ни дать как у господина!

— Рыбой, небось, промышляют?

— Ну, рыба-то на откупу у мужиков богатых, что в озерах, что в Донах. В озерах рыба больше мужицкая водится, рус­ская, щука там, карась, линь... А в Донах особливая рыба, гос­подская, белая... Стерлядь это, бирючок и всякая такая...

— В монастыре-то Дивногорском ты бывал?

— Ну, вот, сказали!.. — ухмыльнулся ямщик. — Может, ра­зов-то три за день побываешь когда...

— Хорошо там?

— Мм... мм!.. — промычал, сочувственно крутя головою, мой возница. — Там на Успленьев день миру сбирается тыщ, мо­жет, несколько человек! Котлов полтораста борщу одного наварят, щей! Нальют тебе на 2 копейки; ну и отпаривай ду­шеньку. Чего там только нет! И-и-и! Боже мой! Ярманка здо­ровая! И кабаки потайкою, и все; скота это нагонят, пройти негде. Ну, то есть всё решительно там есть, всякое положе­ние! Отца-матери только нет!..

***

Белая стена на том берегу вдруг перервалась; шапка кустов, курчавая, как волоса негра, разом исчезла, и над волнами Дона нависло низко и близко от воды родимое ржаное поле.

Последним редутом крепостной ограды стоял на ее краю огромный белый оскол, одинокою могучею пирамидою под­нимавшийся выше всех соседних кручей и закрывавший со­бою темневшую за ним лесистую долинку.

Опустившийся берег скоро после нее опять переходил в суровые скалистые кручи, одетые как бронею густым кустар­ником и подпирающие своими исполинскими контрфорса­ми лежащую наверху равнину.

— Что это там за гора, на той стороне? — спросил я ямщи­ка, указывая на белую пирамиду, замыкавшую фланг стены.

— А то ж и есть самое Шатрище!.. Там тоже святостей мно­го. Монахов нету настоящих, не полагается, трудники только одни живут; пещеры там нарыты — конца-краю нет, аж под самый Дон, сказывают. И уж икон в тех пещерах видимо-не­видимо! Старина, одно слово! Вроде как Киев старинный тут был... Господа тоже ездят когда, даже и с этой стороны быва­ют, с лугу. Кликнут с берега лодку, ну и подают, переезжают туда. За Шатрищем за этим тут же в лощинке баба-старуха хуторком живет, хатку себе поставила, давно уж!.. Вот она святости караулит.

***

Слобода Селявная, когда-то принадлежавшая Дивногорскому монастырю и отобранная от него при Потемкине, покры­вает своими домиками и садами высокое темя горного бере­га как раз в том месте, где река делает очень резкое колено, заворачиваясь под прямым углом вокруг скалистого углово­го выступа с востока прямо на юг. Вместе с рекою заворачи­вает туда же и его луговая низина. Как раз против этого коле­на Дона на левой стороне его — древнее поселение Копанище, населенное уже не хохлами, как Селявное и Лыски, а чи­стокровными москалями. Копанище — это «Богатый Затон», столь часто поминаемый в древних актах воронежского края, в его писцовых книгах и даже в Книге Большого Чертежа. Место это исстари имело значение в системе порубежной защиты русского государства; тут постоянно стояли царские сторожи, караулившие степных кочевников, а судя по назва­нию, вероятно, существовал когда-нибудь канал с целью со­общения с какою-нибудь соседнею рекою или волоком, или же с целью преграждения пути нападающим кочевникам.

***

Паром на ту сторону, в Селявное и в Дивногорский монас­тырь, тоже как раз под Копанищем, у поворота реки. Ночи прошло уж порядочно много, и ни одного паромщика не было видно на берегу.

Ямщик мой направился к куреню, стоявшему над речкою, и стал отчаянно кричать:

— Господа перевозчики! Перевезите барина!

Но перевозчики, должно быть, только что заснули креп­ким первосонком, потому что нам пришлось напрасно взы­вать к ним добрых полчаса. Наконец этот глас вопиющего в пустыне был услышан, и огромный заспанный мужик с вскло­коченною головою вышел к нам из куреня босой, как спал, накинув для приличия полушубок на плечи. Его провожал оригинальный помощник — крохотный трехлетний пузан, тоже, конечно, босой и раздетый; он крепко уцепился за ру­баху тятьки и горько рыдал, причитая что-то жалостливое над своею злосчастной судьбою, поднявшею его с нагретой тять-киной постели в такой неурочный час. Оказалось, что баба отлучилась куда-то на праздник, и наш бородатый Харон вынужден был остаться не только паромщиком, но и нянь­кою, что было не особенно удобно совмещать, по крайней мере, в данных обстоятельствах.

Ветер гнал довольно сильно волны, и тяжелый неуклюжий паром относило течением так далеко, что веревка, пересе­кавшая реку, казалось, тянулась теперь вдоль нее. Ямщик с паромщиком общими немалыми усилиями и с немалою по­терею времени кое-как перетянули нас, наконец, на ту сто­рону, аккомпанируемые звучным шлепаньем набегавших волн и не смолкавшим ревом не в пору разбуженного ребенка, не выпускавшего из своего кулачонка рубахи отца.

Это еще наше счастье, что ветер был не особенно велик, а то, бывает, приходится ехать на лодке на ту сторону за наро­дом, и уже тогда только подавать паром.

Проезжие мужики, хотя и платят требуемые копеечки, сами безропотно впрягаются в эту лямку и помаленечку переправ­ляются таким образом через реку на своем же собственном непокупном хребте.

Воистину, первобытная посудина, первобытные обычаи!

***

Пристяжная лошадь так напугалась воды, парома и отча­янного плача ребенка, что при съезде на берег едва не ста­щила в реку всю нашу тройку. Но с Божьей помощью все уст­роилось благополучно, и мы тронулись в путь на гостепри­имно мигавшие впереди огни монастыря.

— Вам куда? Вам ведь прямо до Дивов? — спросил меня ямщик. — Так вот это ж самые Дива и есть!

Народ не знает ни Дивногорья, ни Дивногорского монас­тыря. Он по-старинному зовет эти места просто Дива.

***

Как бы то ни было, а мне было очень приятно даже и после такой недолгой ночной прогулки по сырым лугам Дона при­сесть за аппетитно дымившийся самоварчик монастырской гостиницы. Отец-гостинщик попался преоригинального вида, и в своем высоком заостренном колпаке, в узком засаленном подряснике и костлявой искривленной фигурой необыкно­венно напоминал мне тех странствующих иноков, которых так бесподобно изображает на московской сцене талантли­вый Музиль. Он, очевидно, считал себя умным и всезнающим, и, не питая высокого мнения о познаниях своего скромного гостя, с наивным самоуслаждением поучал его, прихлебывая из блюдца чаек, разной житейской мудрости.

Он закончил, впрочем, беседу свою, как и следовало, жало­бами на плохие времена, на бедность монастыря.

— Икона только и кормит монастырь! — сообщил мне по­чтенный инок. — Круглый год ходит. Теперь Матушка из Боб­рова вышла, а где ходит — неизвестно. В субботу придет; а уж в воскресенье утром — в Крутояк! Там полтора месяца будет жить, только на Успенье к нам назад. Тысяч 6-7 соберет толь­ко и нашего. Доходов совсем стало мало. Обапольные одни, Крутояцкие, Острогожские, а дальних у нас не бывает.

На другое утро я встал рано и сейчас же отправился ку­паться в Дон.

Очутившись на середине реки, я невольно вспомнил бесе­ду вчерашнего ямщика; «в гору лезть» по воде, действитель­но, задача нелегкая; никакие усилия не могут одолеть стре­мительного, хотя на вид и спокойного течения могучей реки; меня как бессильную щепку относило далеко от того места, куда я стремился прибиться, так что, поборовшись четверть часа с непокорною стихиею, я выскочил на берег, согретый будто после утомительной ручной работы.

Отсюда с пустынного берега, при тихом сиянии раннего утра, вид монастыря очень характерен. Белые горы, зарос­шие лесом, оставляют между собою тесный уступ, как бы пос­леднюю свою ступень к берегу Дона, на которой кое-как ску­чиваются немногочисленные постройки обители...

Но ее домики и церкви кажутся только случайными при­датками других нерукотворных храмов, что приосеняют их сверху, с обрывов белой горы.

Три утеса-башни поднимаются на этих обрывах, ярко вы­резаясь своими белыми обелисками на фоне синего неба и темной зелени леса. В этих меловых столбах, из которых один увенчан златою главою и золотым крестом, — древнейшая подземная церковь обители, опустевшие кельи и колоколь­ня. Еще глубже в материк скалы идут пещеры. Издали этот природный храм, венчающий храмы рук человеческих, и со­ставляет главную красоту и своеобразность древней придон­ской пустыньки.

Я отстоял раннюю обедню в хорошенькой, заново отде­ланной церкви монастыря и, воспользовавшись случайною встречею с одним знакомым мне любителем археологии, ночевавшим в одной гостинице со мною, отправился с ним вдвоем осматривать пресловутые Дива.

Мы прошли с версту пешком над берегом Дона, пока дош­ли до устья Тихой Сосны. Почему она Сосна, я не знаю, но что она действительно Тихая, в этом всякий может убедить­ся. Ложе ее почти не имеет уклона, так что устье этой некогда важной порубежной реки нашего московского царства, на которой стояло когда-то столько царских сторож, рубилось столько городков и острожков, насыпалось столько валов, теперь совсем затянуло камышами, кочками, плавучими ост­ровками. Судоходная некогда река обратилась, по крайней мере, при впадении своем, в широкое болото с плесами и озерками почти стоячей воды.

Меловой горный кряж, образующий правый берег Дона, поворачивает тут по течению Сосны, оставляя между нею и Доном широкую луговую низину.

Дорога на Коротояк тоже поворачивает вместе с кручами берега, послушно лепясь по всем изгибам их каменистой пяты.

Мы сделали не больше полутора-двух верст от устья Со­сны, когда вдруг перед нами открылся вид, заставивший нас обоих разом остановиться. Слева от нас на мощных меловых осколах провожавшего нас берегового кряжа вдруг выреза­лись, поднимаясь высоко в густую синеву неба, громадные белые столпы странного вида, целым правильным строем уходившие вдаль...

Они причудливо меняли свои фантастические формы по мере того, как мы поочередно приближались к ним и удаля­лись от них. То мы видели над собою меловые пирамиды, баш­ни, обелиски, то колоссальных каменных истуканов, в кото­рых мы едва не различали грубые очертания человеческих фигур; одни из них казались словно идущими куда-то по кру­тизне горы в длинных стелящихся одеждах, другие будто си­дели на своих каменных седалищах, в строгих застывших позах египетских богов. Но сделаешь два шага дальше, и этот кажущийся египетский бог вдруг разрастается в развалины какого-нибудь средневекового замка, тонкая игла обелиска, видимая в профиль, с фасу оказывается целым громоздким утесом, в котором устроена церковь и вырыты пещеры.

Пред нами были — «Большие Дива».

На городище Чернышева гора раскопки осуществлялись на двух участках. Раскоп 1 (64 кв. м.) был заложен на линии укреплений, с целью определения вре­мени их функционирования. Раскопом 2 (35 кв.м.) исследовалась площадка горо­дища. Полученные результаты позволяют выделить несколько этапов функцио­нирования поселения. Первоначально здесь находилось неукрепленное поселение эпохи бронзы иванобугорской (конец III тыс. до н.э.), воронежской (1 пол. II тыс. до н.э.) и катакомбной культур (1 пол. II тыс. до н.э.).

Характер укреплений городища и полученные материалы позволяют отне­сти их возведение к раннему железному веку. Венчик среднедонской скифоидной культуры, датированный УЫУ вв. до н.э., и другие находки керамики этого вре­мени позволяют относить возведение укреплений к этому времени. Однако развал грубой лепной корчаги из заполнения внешнего рва, с точной хронологической атрибутацией которого возникли затруднения, а так же керамики 2-ой четверти I тыс. н.э. из раскопа 2, не исключает возможности существования укреплений и в это время. Незначительное количество материалов раннего железного века, веро­ятно, связано с недолговременным существованием поселка. В пользу возникно­вения городища в V-IV вв. до н.э. свидетельствует и конструкция укреплений, имеющая некоторое сходство с конструкцией укреплений городища у с. Губарево, расположенного в 5 км к северо-западу. Там также внутренний вал состоит из гумуса, зафиксированы канавки по дну отдельных рвов. Кроме того, близки и размеры городища (80х80 м). Таким образом, исследован еще один памятник, входящий в систему городищ среднедонской культуры скифского времени.

Следующий этап в жизни городища следует связывать с возникновением раннеславянского поселения боршевской культуры VIII - начала ХI вв. Данныхоб использовании укреплений в это время нет, хотя нельзя и исключать такую возможность.

Наиболее многочисленные культурные отложения относятся к древнерус­скому времени. Была изучена наземная постройка, от которой сохранились под­польная, припечная и подпечная ямы, из которых было получено большинство ма­териалов. Датирующих находок этого времени получено не было. Однако, осно­вываясь на анализе керамического комплекса можно, в общих чертах, определить период существования древнерусского поселка. М.В. Цыбиным был предложен метод датирования памятников по процентному соотношению горшков разных типов. Им отмечена следующая закономерность - преобладание венчиков II типа на памятниках 2 пол. ХП - 1 пол. ХШ вв., I и IV типов на памятниках датирован­ных 2 пол. ХШ-ХIV вв.. Тенденция изменения процентного соотношения типа III, преобладающего на городище Чернышева гора, четко не прослеживается. Од­нако отмечается наличие горшков этого типа среди материалов 2 пол. ХШ-ХIV вв. Видимо в этих хронологических границах и следует определять время существо­вание поселение древнерусского времени, хотя Н.А. Тропин, ознакомившись с ча­стью материала, посчитал возможным датировать его ХШ-ХIV вв. Данное горо­дище входит систему памятнику Семилукского ландшафтного отрезка, выделяемого Н.А.Тропиным.

Постройка №1.

Постройка №1, наземная, находится в раскопе 2. Она датируется древне­русским временем. От нее сохранилась подпольная, подпечная и припечная ямы, которые занимают основную часть раскопа. Подпол подпрямоугольной формы 3,4х2,8 м, до 1 м глубиной от уровня материка, стенки пологие. Зани­мает, в основном 3,4,5,6. Лишь ее края заходят в кв. 1,2,11,12. Материк корич­невый суглинок, на дне - желтый песок. В юго-западной части постройки за­фиксирована приступка, подтреугольной формы, длина основания треуголь­ника (часть примыкающая к стенке ямы) - 1,2 м, высота треугольника - 0,65 м . Она возвышается на 0,35х0,5 м выше материкового пола (Рис.51, 52). На ма­териковой поверхности контур постройки прослеживался в виде темного се­рого пятна (Рис. 34,1; 35).

Разрез ямы прошел по линии С-Ю, по бровке. Стратиграфия: Под незна­чительным слоем дерна (0-0,05 м), выделяются два основных слоя. Верхний ­темно-серый гумус, темный в центральной части (0,005х0,25-0,65 м), нижний

-     серый суглинок (0,25-0,65х0,2-0,5 м). В центральной части профиля читает­ся еще несколько слоев. На глубине 0,7 м, от современной поверхности (-99 от 0), отмечен слой серого гумусированного суглинка с включениями обожжен­ной глины, шириной 0,9 м, мощностью до 0,2 м. Под ним находится слой жженой глины, мощность 0,03-0,08 м, 1,2 м длинной. Затем фиксировался слой темного гумуса, такой же длины, толщиной - 0,02-0,03 м. Под ним нахо­дилась прослойка темно-желтой глины, длиной 1,5 м, мощностью 0,02-0,06 м (Рис. 36, 49). Эти прослойки, возможно остались от печнины, упавшей в под­польную яму. К центральной, наиболее углубленной части ямы, тяготеет большинство находок, скопления керамики, кости, камни, угли и зола (Рис. 45-48 ).

Печь состояла из глины и камней (фиксирующихся в кв. 6,7), с подпечной и припечной ямой, примыкающей к юго-восточной стенке подпола. Припечная яма, трапециевидной формы, 0,6 м длинной, 0,3-0,9 м шириной. Находит­ся В кв.6. Имеет однородное гумусированное заполнение, темно-серого цвета, с вкраплениями обожженной глины, углей и золы в верхней части и коричне­вой глины в нижней. В материке фиксировалась в виде темного пятна с вкра­плениями обожженной глины. К припечной яме с юго-востока примыкает яма подпечная (6 кв.). Она имеет округлую с плане форму, ё- 0,85 м, отвесные стенки, глубиной - 0,5-0,7 м, от материка, 0,1-0,3 от нулевой точки. Дно ров­ное. Материк - коричневый суглинок, дно - белый песок. В материке фикси­ровался слой обожженной глины, в виде полукруга, толщиной 0,06-0,01 м, внутри которого гуммусированный суглинок, с вкраплениями обожженной глины, ё - 0,7 м. Разрез был сделан по линии З-В. Стратиграфия: слой темно-серого гумусированного суглинка, с вкраплениями обожженной глины, длин­ной 0,7 м, мощностью 0-0,1 м, отсутствует по краям профиля; 0-0,1-0,3-0,45 м

-     слой жженой глины и камней, красного цвета. 0,3-0,45- 0,4-0,6 м - темно-серая супесь, с вкраплениями углей; 0,4-0,6 - 0,6-0,7 м - прокаленный песок. В заполнении были найдены фрагменты древнерусских горшков (Рис. 34,2; 35; 38,2; 45; 47; 50; 52).

Всего в обоих раскопах найдено 20 находок.

Раскоп 1. (9). Из железа: пряжка (3) и костыль (2) (кв. 11, 2 шт.), скорее всего, современные. Разметы пряжки 2,5х3 см. Нижняя часть костыля согнута, длинна - 17 см, толщина стержня до 1х1 см, ширина шляпки - 2 см.

Из глины. Как индивидуальные находки отмечены развалы сосудов ката-комбной культуры в кв. 4 (6,) и раннего железного века в кв. 15 (10).

Из камня. Скребок (1) из коричневого кремня в кв. 8, овальной формы,

размером 6х1-2 см (Рис. 79, 1). Кресало (4) из черного кремня, элепсовидной формы, размером 3х4 см, найденное в кв. 8 (Рис.79,2 ). Отщеп из черного кремня (5), 1х2 см в кв. 4. Каменное орудие из песчаника (7), округлой формы, ё - 6 см, обколотое с одной стороны. Найдено в 3 кв.(Рис. 81, 8). Скребок из серого кремня 4х3 см в кв. 3 (Рис. 79, 4). Все орудия из камня, за исключением кресального кремня, следует отнести к эпохе бронзы.

Раскоп 2. (9). Из железа. Гвоздь (16). Выкован из стержня, подквадрат-ного в сечении, шляпка брусковидная. Длина 17 см, толщина до 0,5 см, шири­на шляпки - 3 см. (Рис. 81, 5).

Из глины. Грузило рыболовное - 2 экз. Одно цилиндрической формы се­рого цвета, 3,5х2,5 см (9). Диаметр сквозного отверстия - 1,5 см. Встречено в кв. 4, 1 шт./пласт. Сохранилось фрагментарно (Рис.81, 3). Второе имеет бико-ническую форму, длинной 6 см, шириной до 3 см, диаметр сквозного отвер­стия - 1 см (18). Происходит из 4 шт./пласта, заполнения подпольной ямы. Цвет - серый. (Рис. 81, 4). Пряслице - 2 экз. Находки фрагментарны. Они из­готовлены специально (не из стенок сосудов). Одно, цилиндрической формы (13), серого цвета, имеет размеры - 2х1-2 см (Рис. 81, 2). Второе, дисковид-ной формы (14), светло-коричневого цвета, размером 1х2,5 см. Оба происхо­дят из 3 шт./пласт заполнения подпольной ямы. Миниатюрный сосудик (15). Видимо, детская игрушка. Высота - 2,5 см, ё - 3 см. Найдена на 3 шт./пласт заполнения подпольной ямы (Рис. 81, 1).

Все находки из железа и глины относятся к древнерусскому времени.

Из камня. Отщеп из черного кремня (11), найден в 5 кв., на 2 шт./пласте. Его размеры - 3х1,2-0,2х0,6-0,1 см. Кремневая пластина, коричневого цвета (12), выявлена в 7 кв., 1 шт./пласт. Она имеет трапецевидную форму, ее раз­меры - 2,5х1,5 см (Рис. 79, 3). Эти находки можно отнести к эпохе бронзы.

Кремневый скребок, со следами патины (17), происходит из кв. 2, 2 шт./пласт. Он имеет сизый цвет, овальную форму, размеры 3,2х4,5х0,7-1 см (Рис. 79, 5). Наличие патины и морфология орудия позволяет отнести его к эпохе камня, возможно к верхнему палеолиту.

Грабительский шурф 1(2). Из железа. Обломок железного орудия, пред­ставляющий собой стержень, квадратный в сечении, заостренный на конце. Длина 3,3 см, толщина до 0,4 см. Перовидное сверло, обломанное на конце и загнутое. Длина - 6 см. Нижняя часть (3 см) - стержень, округлый в сечении, ё - до 0,4 см. Верхняя часть расплющена, ширина - 0,7х0,3 см (Рис. 81, 7). Аналогичный инструмент происходит с селища Замятино 10.

С древнерусским временем связаны наиболее многочисленные культур­ные отложения на площадке городища. В раскопе 1 было встречено 11 венчи­ков, 8 днищ и 102 стенки. Из раскопа 2 происходит 237 венчика, 191 днище и 1194 стенки. Большую часть этого материала следует связывать с постройкой 1. Древнерусская керамика, привязанная к грабительскому шурфу 1, пред­ставлена 9 фрагментами венчиков, 8 днищ и 6 стенок (см. опись).

Полученная в отчетном сезоне серия керамики, представленной в основ­ном горшками. Всего найдено 257 венчиков в основном от горшков. Для ана­лиза материалов городища мы использовали типологию древнерусской кера­мики Шиловского поселения . На городище Чернышова гора выявлена кера­мика следующих типов: I (горшки с просто оформленным, без утолщения, венчиком, с округлым, срезанным или приостренным краем, плавно изогну­той шейкой) - 28 фрагментов (11%) (Рис. 63, 1-2; 64); II (горшки с отогнутым наружу венчиком, с загнутым внутрь краем, образующим с внутренней сто­роны желобок для крышки, шейка прямая или плавно изогнутая) - 19 фраг­ментов (8%) (Рис.65); III (горшки, имеющие венчик с отогнутым наружу кра­ем, образующим утолщения различной формы, шейка чаще всего прямая) -147 фрагментов (57%) (Рис. 66-71); IV (горшки, край венчика которых загнут во внутрь, образуя утолщения различной формы, шейка чаще всего прямая) -45 (17 %) (Рис. 72-74); V (горшки, имеющие венчик, край которого отогнут наружу в виде «козырька», шейка, чаще всего, прямая) - 18 фрагментов (7%) (Рис. 63, 1;75). Венчики из подпольной и подпечной ям имеют следующую пропорцию - I тип - 13 (8%), II тип - 4 (3%), III тип - 98 (65), IV тип - 27 (18%), V - 8 (5%)(Приложение 1, табл. 4).

Цвет поверхности горшков представлен оттенками желтого, серого, красного и белого. Тесто достаточно плотное, примесь, в основном, мелкий песок в сочетании с органикой, шамотом, дресвой и железняком. Керамика орнаментирована волнами, прямыми линиями, волнами и прямыми линиями, реже насечками и ногтевыми вдавлениями (Приложение 1, табл. 1,2).. 15 (14 из подпольной ямы постройки 1) фрагментов днищ содержат клейма. Для их систематизации использована типологическая классификация гончарных клейм района Куликова поля, предложенная М.И. Гоняным и О.Н. Заидо-вым . 5 клейм относятся к группе А (круг и вписанные в него символы) пред­ставляют собой круг с точкой в центре (тип 2) (Рис. 78, 1,7), две концентри­ческие окружности соединенные друг с другом (тип. 3) (Рис. 76, 3; 78, 4). Надвух из них от круга отходят отростки. 4 фрагмента выполнены в форме ко­леса - круга со спицами пересекающимися в центре (группа Б, тип 4) (Рис. 78 - 3,5,6,8). На двух фиксируются отростки. Такие типы клейм имеют широкие аналогии на древнерусских памятниках, в частности на близлежащем Семи-лукском городище преобладают клейма в виде круга с отходящими от него спиралевидными отростками и в виде колеса. Интересно клеймо в виде «гу­синой лапки» (группа Г, вилообразные символы, тип. 1, датируются концом XII - 1 пол. XIII вв.). (Рис. 76, 2) (Приложение 1, табл. 3). Подобное клеймо встречено на Шиловском поселении. Также отметим днище от толстостен­ного сосуда, возможно, лепного правленого на круге, на котором отпечата­лись зерно злаковых (Рис.76, 1). Из грабительского шурфа происходят не­сколько фрагментов стенок и венчик (вертикальный) от большого гончарно­го, красноглиняного сосуда, орнаментированного волной, предположительно пифоса (Рис. 80).

Славянская боршевская культура представлена 42 неорнаментированными лепными стенками, 3 венчиками (5 фрагментов, 3 от одного горшка, орна­ментированного вдавлениями по венчику), 3 днищами (Рис.). Примеси - ша­мот, реже дресва. Из 2 кв. происходит сковородка, диаметром 21 см (Рис. 62). Примеси крупный шамот и дресва.

Раскоп 1.

Материалы этого времени представлены 28 фрагментами стенок, 2 вен­чиками и 5 фрагментами днищ. Примеси - крупный шамот, реже дресва. Один венчик орнаментирован пальцевыми вдавлениями (Рис. 60, 5-6, 8-10). В квад­рате 15, в заполнении рва, зафиксирован развал (скопление) лепного сосуда. Поверхность грубо заглажена (внутри и с наружи - крупные расчесы, преоб­ладают вертикальные). Создается впечатление, что сосуд вторично обожжен­ный, некоторые стенки явно побывали в огне. Сосуд неорнаментированный, с плавно отогнутым наружу венчиком. Примеси - крупный шамот, реже дресва (Рис. 61). Развал (скопление) состоит из 4 фрагментов венчика и 86 стенок.

Раскоп 2.

Из раскопа происходит 14 стенок лепных сосудов, 3 днища, 3 венчика, относящихся к раннему железному веку. (Рис. 60, 1-4, 7)

Большая часть материала относится к среднедонской скифоидной куль­туре (V-III вв. до н.э.). Часть керамики, возможно, датируется второй четвер­тью I тыс. нашей эры (Рис. 60, 1-4).

Раскоп 1.

Иванобугорская культура (конец III тыс. до н.э.). Венчики. 8 венчиков от слабопрофилированных сосудов. Орнаментированы прочерченным орнамен­том (3), наколами (3) и гладким штампом (2) (Рис. 56, 1-6,8-9). 3 шейки, одна из которых украшена гладким штампом, одна - гребенчатым, у одной орна­мент замыт (Рис. 56, 7). Стенки. (41) Орнаментированы рамчетым штамп (5) (Рис. 56, 16-19), наколами (8) (Рис. 56, 24-27), горизонтальными рядами вер­тикально поставленного гладкого штампа (14) (Рис. 56, 28-31), длинным зуб­чатым штамп, в елочной композиции, (12) (Рис. 56, 20-23). В тесте примеси песка, шамота и незначительного количества органики.

Воронежская культура (первая пол. II тыс. до н.э.). Венчики (7). (Рис. 57, 1-7). Стенки (22). 11 фрагментов орнаментированы ногтевыми защипами (Рис. 57, 12-18), 4 прочерченным орнаментом (Рис. 57, 8-11), крупными ямочными вдавлениями (2) (Рис. 57, 19-20). Примеси - песок, мелкий шамот.

Катакомбная культура (первая пол. II тыс. до н.э.). Стенки (23). Первая группа - 6 фрагментов с веревочной орнаментацией (4 - веревочкой, 1 - тесь­мой, 1 - рядами спаренной веревочки) (Рис. 58, 8-11). Вторая группа - 11 фрагментов с гребенчатой орнаментацией. В основном это гребенка, сформи­рованная в горизонтальную елочку. Один фрагмент орнаментирован горизон­тальными рядами гребенки (Рис. 58, 12-17). Третья - 6 фрагментов украшен­ных прочерченными линиями, из которых сформированы геометрические мо­тивы (Рис. 58, 18-21). Тесто плотное, примесь песка, шамота. На некоторых фрагментах охристая крошка. Днища. К этой же культуре относится 1 фраг­мент днища, без закраин.

В 4 кв., на уровне погребенной почвы, был обнаружен развал сосуда тер-новского типа. Он имеет яйцевидную в плане форму, манжетовидный венчик с приостренным краем, по плечикам орнаментирован ямочными вдавлениями и жемчужинами, по краям венчика - гребенчатым штампом (Рис. 59).

Раскоп 2.

Иванобугорская культура (конец III тыс. до н.э.). Венчики . Найдено 8 желобчатых венчиков с приостренным краем, украшенных гладким (3) и гре­бенчатым (3) штампом, веревочкой (1). Один венчик не орнаментирован (Рис. 56, 7,10-15). Стенки (64). 23 фрагмента орнаментированы гребенчатый штамп, в виде рядов и елочки (Рис. 55, 19, 23-29), 16 наколами (Рис. 55, 15-21), 11 ямочными вдавлениями торцом полой палочки и кости (Рис. 55, 1-7), 9 глад­ким штампом (Рис. 55, 11-14), 3 прочерченными линиями (Рис. 55, 8-10), 2 ногтевыми вдавлениями и защипами (Рис. 56, 32-33).

Катакомбная культура (первая пол. II тыс. до н.э.). Венчики. Терновской тип (5). 3 толстостенных, слабопрофилированных венчика, украшенных гре­бенчатым штампом, 2 орнаментированы наколами (Рис. 58, 1-5). Один венчик развитого этапа, от раструбовидного сосуда, украшен личинками, 1 с веревоч­ным орнаментом (Рис. 58, 12). Стенки Терновской тип. (2)- оранментированы жемчужинами и скобовидными наколами (Рис. 58, 6-7). Примеси - песок, ша­мот, незначительное количество охры.

Два венчика, украшенные гладким штампом, сформированым в геомет­рические мотивы, с примесями песка, предположительно, можно отнести к фатьяновской культуре (Рис. 57, 21-22).

Большинство неорнаментированных стенок из обоих раскопов, предпо­ложительно, относится к иванобугорской и воронежской культурам.

Грабительский шурф 1

Иванобугорская культура (конец III тыс. до н.э.). Венчики (1). Найден один желобчатый венчик с приостренным краем относящийся к иванобугор-ской культуре. Стенки (4). 3 стенки украшены наколами, 1 - ногтевыми вдав-лениями.

Воронежская культура (первая пол. II тыс. до н.э.). Стенки (2). 1 фраг­мент орнаментирован ногтевыми защипами, 1 прочерченным орнаментом.

Катакомбная культура (первая пол. II тыс. до н.э.). Венчики (1). Тернов­ской тип. Один слабопрофилированный венчик от толстостенного сосуда, ук­рашенный жемчужинами и наколами. Стенки (6). 4 фрагмента украшены ве­ревочным орнаментом, 2 - гребенчатым штампом, сформированным елочкой.

Два фрагмента не определимы.

Цвет всей керамики варьирует от коричневого до красно-коричневого. Тесто в большинстве случаев плотное, обжиг костровой. Стратиграфическое распределение посуды показывает, что, как правило, керамика бронзового ве­ка тяготеет к нижним пластам культурного слоя.

Раскоп № 1

Раскоп 1 (64 кв.м.) был заложен в юго-западной части городища с целью изучения оборонительной системы. Он представлял собой траншею 32х2 м. Раскоп в длину ориентирован по линии С-Ю и разрезал все валы и рвы.

Внутренний (первый) вал достигает ширины 8-8,5 м, высоты до 1,35 м от материка, до 1 м от уровня погребенной почвы. Его насыпь состоит из темно-серого гуммусированного слоя - 0,2-0,4 м, зафиксированного по всей линии укреплений, под ним залегает слой темно-коричневого гумуса (ядро) - до 0,7 м мощностью. В южной части этого вала отмечен слой серо-коричневого суг­линка с вкраплениями желтого песка. В слое темно-коричневого гумуса, в квадрате 2, отмечено скопление камней, предположительно использованных для укрепления вала. Внутренний (первый) ров имеет ширину около 2,5 м, глубину до 1 м от уровня современной поверхности. Заполнением рва, поми­мо темно-серого гумуса является темно-серый гуммусированный суглинок, перекрывающий канавку, проходящую по дну рва, заполненную насыщенным темно-серым гумусом. Она имеет практически прямые, отвесные стенки, ши­рина 0,7-0,8 м, углублена в материк на 0,2-0,35 м. Ядро центрального (второ­го) (ширина - 5-5,5 м, высота от материка - до 0,8 м) и внешнего (третьего) вала (ширина - 6,5-7 м, высота от материка - до 0,65 м) насыпано из взятого при отрытии рвов серо-коричневого суглинка, на некоторых участках перехо­дящего в супесь. Мощность этого слоя - 0,2-0,6 м. Заполнение центрального (второго) рва (ширина до 2 м, глубина от уровня современной поверхности до 1,3 м)- серо-коричневый суглинок, внешнего (третьего) рвов (ширина 2-2,5 м, глубина от уровня современной поверхности до 1,1 м) - темно-серый, гум-мусированный суглинок (0,1-0,4 м). Эти слои перекрывают канавки корыто­образной формы, проходящие по дну рвов, заполненные насыщенным темно-серым гумусом. Канавка, проходящая по дну центрального рва, имеет ширину в верхней части 1-1,5 м, в нижней - 0,5 м. Канавка внешнего рва в верхней части шириной 1,8-2 м, в нижней - 0,4-0,8 м. В заполнении канавок внутрен­него и центрального рвов отмечено скопление камней.

Погребенная почва фиксируется под всеми валами (кв.2,3,4,5,8,9,11,12,13,14) и представляет собой слой серого суглинка с вкрап­лениями песка толщиной до 0,35 м. Значительная часть кв.1 попала на окоп Великой Отечественной войны, выкид от которого читается в верхней части профилей 1 и 2 кв. В квадрате 16 зафиксирован слой коричнево-серого суг­линка (предматерика) - 0,2-0,3 м. Поверхность валов и рвов задернована: толщина дерна составляет до 0,05 м. Материк - светло-коричневый суглинок, в квадратах 5 и 6 переходящий в темно-желтую супесь. Слой нарушен крото­винами, корнями деревьев (Рис. 8, 18-29).

Судя по стратиграфическим наблюдениям, укрепления, скорее всего, воз­водились в 1 этап. Однако тот факт, что внешний вал и ров упираются в бал­ку, рассекающую площадку городища, позволяет предполагать его более ран­нее возведение (Рис. 7). В пользу этого свидетельствует и насыпь вала укреп­ленная камнями и состоящая из гумуса, видимо срезанного поблизости, т.к. он содержит значительное количество материалов эпохи бронзы. Тем не менее, если и существовал временной разрыв, то он был не значительным.

Насыщенный гуммусированный слой, зафиксированный в канавках, а также наличие там камней, позволяет предположить, что это остатки какой-то деревянной конструкции (Рис. 15,2; 16,1; 17,1).

Анализ полученных керамических материалов позволяет определить вре­мя возникновения городища ранним железным веком. В погребенной почве встречены только материалы эпохи бронзы (см. опись). В насыпи внутреннего вала (кв. 3) найден венчик лепного сосуда, серого цвета, орнаментированного пальцевыми защипами по краю, на шейке сосуда имелся прокол (Рис. 60 ,5). Такие элементы орнамента характерны для посуды среднедонской скифоид-ной культуры, и датируются У-1У вв. до н.э. В заполнении канавки внешнего рва встречен развал грубого лепного сосуда (Рис. 61). Специалисты по ранне­му железному веку (д.и.н. М.А. Обломский, к.и.н. Ю.Д. Разуваев, к.и.н. Д.В. Акимов, И.Е. Бирюков) не пришли к единому мнению о его датировке. По фактуре теста (примеси шамота) и грубой обработке поверхности его относят либо к скифскому времени (У-Ш вв. до н.э.), либо к гуннскому времени, тип Чертовицкое-Замятино (1У-У вв. н.э.).

Раскоп № 2

Раскоп 2, был заложен в юго-восточной части городища, на небольшом участке свободном от больших деревьев и единственном в этой части горо­дища не разрушенном укреплениями военного времени (Рис. 7). Его площадь составила 35 кв.м. На вскрытом участке обнаружены остатки от наземной по­стройки древнерусского времени.

В ходе работ установлено, что на основной площадке городища мощ­ность слоя 0,4-0,5 м, увеличивающийся к краю площадки до 0,8 м. Культур­ный слой на всем раскопе имеет следующую стратиграфию - 0-0,05 м слой дерна, 0,05-0,1/ 0,2 м, слой темно-серого гумуса, 0,1/0,2-0,4/0,8 м, слой корич­нево-серого суглинка (Рис. 36-42). Бровка по линии квадратов 2,4,6 разрезаетподпольную яму древнерусской постройки (Рис. 49). Описание ее профиля приводится ниже. В западном борте раскопа (6 кв.), фиксируется слой обож­женной глины и камней - остатков развала печи (Рис. 36, 38).

Материк - светло-коричневый суглинок, на отдельных участках содер­жащий вкрапления желтого песка (Рис. 34.). Слой сильно нарушен кротови­нами, корнями деревьев. Отмечены и грабительские «закапушки».

Раскопки велись в соответствии с методическими указаниями и требова­ниями к Открытому листу. Раскоп 1 ориентирован на север так, что бы он строго перпендикулярно разрезал линию укреплений и не повреждал крупные деревья. Такое расположение исследуемого участка было призвано обеспе­чить поперечный разрез валов и рвов для наиболее адекватного понимания характера оборонительных сооружений. Раскоп 2, ориентированный на север, был заложен в 25 м к СВ от раскопа 1. Был выбран небольшой участок, в час­ти городища сильно разрушенной окопами военного времени и грабительски­ми шурфами, который был свободен от больших деревьев. В связи с тем, что со всех сторон раскоп 2 был окружен окопами и большими деревьями, воз­можность его расширения была ограничена (Рис. 7).

Раскопы разбивались на квадраты 2x2 м (Рис. 9, 32). Культурный слой вскрывался по пластам (штыкам). Первоначально был снят дерн и поддерно-вый слой общей толщиной до 0,2 м. Далее вскрытие культурного слоя про­должалось по пластам-штыкам толщиной 0,2 м.

Поверхность раскопов после снятия каждого пласта зачищалась на пред­мет фиксации конструкций и комплексов (Рис. 10-17, 33 -34 ). Для страти­графических наблюдений в раскопе 2 была оставлена бровка, разобранная по­сле изучения слоя и части подпольной ямы постройки, которую она разрезала по центру. Нивелировка проводилась до начала работ по современной по­верхности и по уровню материка. Все замеры глубин, в том числе фиксация находок и параметров конструкций, велись от нулевой точки - репера (Рис. 8,32,35,51,53). За единый репер памятника принят северо-западный угол кв. 4 раскопа 1- верх первого (внутреннего) вала (Рис. 8).

Заполнение сооружений и комплексов вскрывалось послойно, при помо­щи лопат и расчистных инструментов. В процессе работ осуществлялась фо­тофиксация, велся полевой дневник. В лагере производились помывка и мар­кировка находок, их первичная камеральная обработка. Сброс мелких и невы­разительных фрагментов керамики, костей животных и обмазки производился после камеральной обработки, анализа и подсчета находок. В коллекцию бра­лись венчики (шейки), днища, стенки сосудов с орнаментом или со следами дополнительной обработки поверхности, крупные фрагменты стенок (как об­разец фактуры керамического теста и профилировки средней части сосудов), все индивидуальные находки. Материал из заполнения рвов включен в кол­лекцию полностью. Из постройки 1, относящейся к древнерусскому времени (ХШ-Х1У вв.), сбрасывались мелкие неорнаментированные фрагменты стенок (размером менее 4 см. кв.).

Раскопы после их изучения были засыпаны в ручную (Рис. 30, 54). Ус­ловные обозначения к чертежам приводятся непосредственно перед альбомом иллюстраций (Рис. 1).

Городище расположено в Семилукском районе Воронежской области к северу от с. Семилуки (в 250 м к северо-западу от санатория «Сказка» и в 400 м к юго-востоку от дачного поселка «Нижние сады»), в месте, известном у ме­стного населения как Чернышева гора (Рис. 4, 5). Эта территория входит в Семилукский ландшафтный отрезок, для которого характерно преобладание надпойменно-террасового типа местности. Памятник занимает мыс коренного правого берега р. Дон, высота которого превышает 30 м. Площадка городища неправильной овальной формы, удлиненная по линии ССЗ-ЮЮВ с пониже­нием в этом направлении, в настоящее время имеет размеры 84х80 м. Она разрезана балкой меньших размеров. Площадка городища ограничена берего­выми склонами и линией укреплений шириной до 40 м и длиной до 150 м, со­стоящей из трех валов и рвов. Внутренний (первый) вал упирается в малень­кую балку. До раскопок укрепления фиксировались следующие размеры: пер­вый вал - ширина около 10 м, высота 1,3 м, второй - ширина около 6 м, высо­та 1,2 м, третий вал - ширина около 7 м, высота 1,3 м. Ширина рвов около 3 м, расстояние от дна рва до вершины вала до 1,5 м. (Рис. 7) Единый комплекс с городищем составляет примыкающее к нему неукрепленное селище, размеры которого точно не определены.

Территория памятника занята смешанным лесом, в основном дубовым (нагорная дубрава), сильно разрушена укреплениями Великой Отечественной войны (в особенности западная часть) и грабительскими шурфами.

С целью информативного изучения памятника было заложено 2 раскопа. Раскоп №1 (площадь 64 кв.м.) в виде траншеи разрезал линию укреплений. Раскоп № 2 (площадью 35 кв.м.) заложен на основной площадке городища.

В 2007 году археологическая экспедиция Воронежского гос. университе­та и Воронежского гос. пед. университета проводила охранные раскопки го­родища «Чернышева гора», расположенного в Семилукском р-не Воронеж­ской области. Работы велись на основании открытого листа № 201 (форма № 4).

Городище было открыто автором в 2006 г. В результате разведочных работ был заложен шурф 4 кв. м., собран подъемный материал, осуществлена инст­рументально-топографическая съемка памятника. С городища была получена керамика воронежской и катакомбной культур эпохи бронзы (первая пол. II тыс. до н.э.), боршевской культуры (Х- первой пол. ХI в.), древнерусского времени (ХШ-ХIV вв.).Возможно, памятник был известен сотрудникам Во­ронежского краеведческого музея, проводившие исследования Семилукского участка р. Дон в 20-30-е гг. ХХ в. . Косвенно об этом свидетельствует карта, помещенная в книге Валукинского, где в этом районе помечено городище. Схематизм карты и отсутствие какой-либо другой информации затрудняет точную локализацию этого памятника (Рис. 3). В 80-е гг. ХХ в. правый берега р. Дон в районе с. Семилуки исследовался экспедицией Воронежского уни­верситета под руководством Ю.Д. Разуваева

Раскопки городища носили охранный характер, т.к. оно активно разрушается грабителями и находится в зоне активного хозяйственного освоения. В отчет­ном сезоне основной задачей было выяснение характера и хронологии соору­жения оборонительной линии городища. В связи с этим был заложен раскоп 1 (64 кв. м.). На площадке городища, в части наиболее разрушенной окопами военного времени, был заложен раскоп 2 (35 кв. м.).

Работы проводились, главным образом, в июне месяце силами студентов-практикантов 1 курса заочного отделения ВГПУ (рук. к.и.н. Разуваев Ю.Д., к.и.н. Федюнин И.В., к.и.н. Сурков А.В.), добровольцев из числа выпускников и студентов ВГУ и ВГПУ. Раскопки и изготовление отчета финансировались участниками экспедиции и автором отчета. В организации и осуществлении работ принимали участие доц. ВГПУ, к.и.н. Разуваев Ю.Д., заведующий лабо­раторией историографии археологии Евразии ВГУ Моисеев А.В., аспирант ИИМК РАН Бессуднов А.А., студент 3 курса ВГУ Остапенко А.А., к.и.н. Гон­чаров В.А.

Вся полевая документация, фото негативы и один экземпляр отчета сданы в музей археологии Воронежского госуниверситета. Еще один экземпляр от­чета передан в Государственную инспекцию по охране историко-культурного наследия Воронежской области, в целях постановки памятника на государст­венную охрану.

Данные работы являлись продолжение начатого в 2006 г. изучения комплекса памятников Чернышева гора, под которым мы понимаем территорию по право­му берегу р. Дон входящую в зону памятника природы «Чернышева гора» и северную окраину с. Семилуки. Теперь на этом относительно небольшом уча­стке нам известно 3 кургана, 5 открытых поселений, 2 городища, между кото­рыми зафиксировано наличие культурного слоя, что свидетельствует о сущест­вовании на этом участке отрытого поселения в эпоху бронзы. К сожалению от­крытым остается вопрос о времени сооружения укреплений. Для вновь откры­того городища Чернышева гора можно предположить их возведение в древне­русское время, о чем говорит достаточно насыщенный слой этого времени. Од­нако выявление нескольких лепных стенок раннего железного века не исклю­чает и эту эпоху. Проведенные в 2007 г. исследования укреплений городища Чернышева гора I позволили лишь ограничить время сооружения укреплений ранним железным веком. Открытый на дне внешнего рва развал лепной корчаги может быть отнесен как к среднедонской скифоидной культуре (VIII вв. до н.э.), так и к памятникам 2-ой четверти I тыс. н.э типа Чертовицкое-Замятино.

На исследованной территории выделяются памятники следующих эпох: 1) пережиточный энеолит 2-я половина III—сер. II тыс. до н.э. (репенская и иванобугорская культуры); 2) бронза (воронежская, катакомбная (1-я половина II тыс. до н.э.), абашевская (сер. II тыс. до н.э.), срубная (2-я пол. II тыс. до н.э.)); 3) ранний железный век (среднедонская скифоидная культура (УШ-Ш вв. до н.э.), памятники 2-й четверти I тыс. н.э - тип Каширки-Седелок (2-я пол. III - 1-ой пол. IV в.) и возможно, тип Чертовицкое-Замятино (конец IV-конец V в.)); 4) ранее средневековье (славянская боршевская культура кон. VIII-нач. XI в.); 5) древнерусское время (ХШ-ХV вв.)

В задачи археологической разведки входило сплошное обследование право­го берега р. Дон от с. Семилуки до впадения Ведуги в Дон. Поскольку основ­ная часть этой территории покрыта дубовым лесом, то исследования проводи­лись в несколько приемов. В апреле 2008 г. осуществлялось сплошнее обследо­вание участка от дачного поселка «Нижние сады» и расположенного рядом го­родища Чернышева гора I до лыжной базы «Донгор» и далее челночным спо­собом до АЗС с. Семилуки, вблизи которого находится поселение 2 у с. Семи-луки. При этом проводился визуальный осмотр на предмет наличия курганов, исследовались траншеи и блиндажи военного времени. В результате были об­наружены пункты 1, 3, 4, 5, 6. Был осуществлен их осмотр, сбор подъемного материала, фотофиксация, спутниковая привязка, топографическая съемка пунктов 3, 4, 6.

В мае более детальному изучению подверглось поселение 3 у с. Семилуки. Был заложен шурф 2 кв.м, проведен сбор подъемного материала, что позволи­ло уточнить границы распространения культурного слоя. Была осуществлена топографическая съемка памятника. Кроме того был проведен мониторинг го­родища Чернышева гора на котором был обнаружен свежий грабительский шурф (№2) (Рис. 53, 1; 54). В его отвале была выявлена «ножка» от сосуда ран­него железного века (2-я четверть I тыс. н.э) (Рис. 55, 1), несколько стенок и фрагмент миски славянской боршевской культуры (конец VIII - начало XI в.) (Рис. 55, 2). Основную часть полученной коллекции составили материалы древнерусского времени - фрагменты горшков (Рис. 56, 57; Приложение №1, Табл.1; Приложение 2), кованный гвоздь и железный нож (Рис. 55, 3). Нож, клиновидный в сечении, имеет общую длину 12 см, длина лезвия 7 см, ширина 0,3-1,5 см. Данные параметры соответствуют кухонным ножам. Характерный уступ на спинке ножа позволяет датировать его древнерусским временем (Тропин Н.А. Сельские поселения XII-XV веков южных территорий Рязанской 165-167).

В начале ноября основным объектом исследования стал пункт 5 (городище Чернышева II). Была осуществлена топографическая съемка плана памятника, его фотофиксация. В целях выяснения культурной принадлежности городища, мощности и характеристик культурного слоя, а так границ его распростране­ния, в том числе и за пределами укреплений, было заложено 4 шурфа, произве­ден сбор подъемного материала. Поскольку в результате шурфовки было уста­новлено, что городище Чернышева гора II составляет единый комплекс с горо­дищем Чернышева гора I, была принята единая нумерация шурфов.

Кроме того, был осмотрен участок в 0,35 км к западу от лыжной базы «Донгор» (рядом с дорогой в дачный поселок «Нижние сады») на котором фик­сировались 4 небольших возвышенности с некоторым понижением в центре. На одной из них был заложен шурф (№6) размерами 1,5х1м, показавший от­сутствие какого либо культурного слоя (Рис. 58,59). Затем был выявлен пункт 2.

Пункт 1. Поселение 3 у с. Семилуки. Северная окраина с. Семилуки (0,5 км на Ю от АЗС с. Семилуки, 1,5 км на ССВ от лыжной базы «Донгор»). Склон 2 надпойменной террасы, примерные размеры 0,55х0,48 км (Рис. 3,4, 63). Терри­тория поселения располагается на месте бывшего колхозного сада, отведенно­го теперь под частную застройку жителей с. Семилуки (Рис. 5-8). Встречена керамика эпохи неолита-энеолита (Рис. 9. 1-4 ), катакомбного времени эпохи средней бронзы (1-я пол. II тыс. до н.э.) (Рис. 9. 5-15; 10. 1-2). Наиболее много­численную группу составили материалы раннего железного века, памятники типа Каширки-Седелок (2-я пол. III - 1-я пол. IV в. н.э.) (Рис. 10. 3-4; 11).

Керамика отнесенная к эпохе неолита -энеолита (венчик и несколько сте­нок) вычленена по большой доле органики в тесте и др. морфологическим при­знакам. Фрагменты посуды катакомбного времени делятся на неорнаментиро-ванные (1 венчик, 25 стенки, 1 днище) (Рис. 9. 6, 15), украшенные веревочным орнаментом (1 стенка)(Рис. 9. 10), рядами горизонтальной гребенки (1 венчик) (Рис. 9. 9), личинками (3 стенки) (Рис. 9. 11,13), пересекающимися линиями по венчику (1 венчик) (Рис. 9. 7), ногтевыми вдавлениями (1 венчик и 2 стенки) (Рис. 9. 5,12), наколами (1 стенка) (Рис. 9. 14), ногтевыми защипами и накола-ми в предвенчиковой части (1 венчик) (Рис. 9. 8). Тесто плотное, примесь пес­ка и шамота. На некоторых фрагментах охристая крошка. Видимо к этому хро­нологическому периоду следует отнести кремневый отщеп (Рис. 10. 1).

Керамика типа Каширки-Седелок представляет собой фрагменты лепных горшков с примесью шамота. Найдены 2 фрагмента от так называемых «дисков» (Рис. 11. 10-11). Кроме того, следует отметить фрагмент венчика от гончарного сероглиненного горшка черняховской культуры, ручку от кувшина и фрагмент железного шлака (Рис. 10. 2-4). На памятнике встречено значитель­ное количество обмазки (Приложение 1 ), что характерно для памятников дан­ного типа.

В юго-восточной части поселения был заложен шурф 1х1 м (Рис. 12, 17). Культурный слой в шурфе имеет следующую стратиграфию - 0 - 0,05-0,12 м слой дерна, 0,05/ 0,12- 0,92/1,02 м слой темно-серого гумуса в нижней части осветленного и переходящего в суглинок (Рис. 13-16). Из шурфа происходят 3 фрагмента лепных стенки и несколько кусков обмазки, относящиеся к памят­ника типа Каширки-Седелок (Рис. 18).

Пункт 2. Чернышева гора. Курган 1. Располагается на 3 надпойменной тер­расе (0,15 км южнее детского оздоровительного центра «Ландыш», и 0,5 км ЮЗ лыжной базы «Донгор». Участок занят дубовым лесом. Диаметр кургана 12 м, высота - 0,7 м (Рис. 19-20). Подъемного материала не обнаружено. Дати­ровка не ясна (предположительно эпоха бронза - раннего железного века).

Пункт 3. Чернышева гора. Курган 2. Располагается на 3 надпойменной тер­расе, 0,95 км СЗ кургана 1 и 0,34 км ЮЗ загородного комплекса «Сказка». Уча­сток занят дубовым лесом. Курган овальной формы, диаметром 27 м, высотой - 1,6 м. Памятник разрушен окопами военного времени и грабительским шур-фом(Рис. 21, 23). Подъемного материала не обнаружено. Датировка не ясна (предположительно бронза - ранний железный век).

Пункт 4. Чернышева гора. Культовая площадка. Памятник представляет со­бой площадку 10х10 м ограниченную валом шириной до 1 м, высотой до 0,35 м. Скорее всего, был и небольшой ровик, но в настоящее время он не читается. Углами он ориентирован по сторонам света с небольшим угловым смещением. Объект располагается 0,06 км ЮЗЗ кургана 2 (Рис. 22, 23). Наиболее близкой аналогией данному объекту является обнаруженная Ю.Д. Разуваевым в 1993 г. культовая площадка на II Лысогорском могильнике (территория Воронежской нагорной дубравы, северная окраина г. Воронежа). Она представляет собой площадку 15х15 м ограниченную валом (ширина 5 м, высота 0,35-0,4 м) и рвом (ширина 4 м, глубина 0,45-0,55 м), ориентированную по сторонам света с не­большим отклонением, расположенную 0,05 км западнее крупного кургана (диаметр 28 м, высота 2,8 м)(Пряхин А.Д., Беседин В.И., Разуваев Ю.Д., Цыбин М.В. Вантит. Изучение микрорегиона памятников у северной окраины г. Воро­нежа. Вып. 1. Воронеж, 1997. С. 25-26). Раскопки площадки дали материалы первых веков н.э. (сарматское время), которыми, предположительно можно да­тировать и открытый памятник.

Пункт 5. Городище Чернышева гора II. Городище расположено на террито­рии загородного комплекса «Сказка» в 0,65 км к СЗ от лыжной базы «Донгор». Памятник занимает мыс коренного правого берега р. Дон, высота которого пре­вышает 40 м над урезом воды (Рис. 26. 2; 27, 60, 62). Площадка городища не­правильной подпрямоугольной формы, удлиненная по линии СЗ-ЮВ с пониже­нием в СВ направлении, в настоящее время имеет размеры 0,15х0,12 км. Пло­щадка городища ограничена двумя балками, береговым склоном и линией час­тично сохранившихся укреплений шириной до 22 м и длиной до 130 м, состоя­щей из вала и рва (Рис. 24). На площадке городища расположены здания заго­родного комплекса, в ходе строительства которых была уничтожена часть укре­плений (Рис. 26. 1 ). Помимо этого здесь проходила и линия обороны военного времени. Предположительно уничтоженная часть укреплений составляла око­ло 100 м. Были зафиксированы следующие размеры: вал - ширина до 12 м, ров до 10 м, расстояние от дна рва до вершины вала до 1,2 м (Рис. 28). Территория памятника занята дубовым лесом. В северной части площадки был заложен шурф 2 площадью 4 кв. м. (Рис. 29-35). Была выявлена следующая стратигра­фия: 0-0,2/0,4 м - слой темно-серого гумуса, 0, 2/0,4 - 0,64/ 0,75 м - слой корич­нево-серого суглинка. Материк коричневый суглинок. Слой снимался пластами по 0,2 м. Большая часть находок происходила из слоя гумуса и верхней части суглинка (пласт 1 и 2). В 3 пласте находок не обнаружено. Основную часть со­ставили материалы древнерусского времени (ХШ-Х^ вв.), аналогичные горо­дищу Чернышева гора I, - фрагменты гончарных горшков(Рис. 36. 1-13; 37. 1­9; Приложение 1, табл. 1), 1 фрагмент миски (Рис. 10. 14), рыболовное грузи­ло овальной формы вытянутых пропорций (Рис. 38. 8). Для анализа венчиков древнерусской посуды была использована типология разработанная для посу­ды древнерусского Шиловского поселения (Пряхин А. Д., Винников А. З., Цы-бин М. В. Древнерусское Шиловское поселение на р. Воронеж // Археологиче­ские памятники эпохи железа восточноевропейской лесостепи. Воронеж, 1987. С. 21) Кроме того, было встречено несколько фрагментов лепной керами­ки, предположительно раннего железного века (Рис. 38. 1-7). Со второго пла­ста шурфа 2 происходит каменный пест-терочник. Он изготовлен из песчаника, имеет подпрямоугольную форму длинной 7,5 см, шириной до 6 см, толщиной 2,5-4,5 см.

В ближайшей округе городища было заложено 3 шурфа (Рис. 27, 52).

Шурф 3, размером 1х1 м, был заложен в 233 м к ЮВ от шурфа 2 на сосед­нем мысу. Шурф имеет следующую стратиграфию: 0 - 0,18/0,27 м - темно-серый гумус, 0,18/0,27 - 0,51/0,59 м. Материк коричневый суглинок (Рис. 39­42). В шурфе было встречено 2 мелких фрагмента от стенки сосуда древнерус­ского времени.

Шурф 4, размером 1х1 м, расположен в 106 м к СВ от шурфа 2, на оконеч­ности соседнего мыса. Зафиксирована следующая стратиграфия: 0 - 0,8/0,16 м - темно-серый гумус, 0,8/0,16 - 0,34/0,44 - серая супесь. Материк светло-серая супесь (Рис. 43-46).

Из шурфа происходит днище от сосуда древнерусского времени (Рис. 51. 1)

Шурф 5, размерами 1х1 м, заложен на том же мысу что и шурф 4 в 195 м к СЗЗ от шурфа 2. Шурф имеет следующую стратиграфию: 0 - 0,22/0,3 м - тем­но-серый гумус, 0,22/0,3 - 0,46/0,56 коричнево-серый суглинок. Материк ко­ричневый суглинок (Рис. 47-50). В ходе исследования получено несколько леп­ных неорнаментированных стенок (бронза, ранний железный век) (Рис. 51. 2­3) и лепной венчик с характерными для среднедонской скифоидной культуре (У-Ш вв. до н.э.) пальцевыми защипами по краю и проколом (Рис. 51. 4) .

Наличие культурного слоя на оставшееся до границ городища Чернышева гора I территории было определено с помощью сбора подъемного материала в окопах военного времени. Были найдены несколько лепных стенок эпохи брон­зы и славянской боршевской культуры, а также стенки и венчик древнерусско­го времени (Рис. 51. 5-6).

Проведенное исследование показало распространение культурного слоя вплоть до городища Чернышева гора, что дает основание говорить о едином поселении, по крайней мере для древнерусского времени. Примерные размеры этого комплекса - 850х300/100 м (Рис. 52).

Пункт 6. Чернышева гора. Курган 3. Располагается на 2 надпойменной тер­расе, 0,05 км ЮЗ городища Чернышева гора I, 0,2 км ЮВ дачного поселка «Нижние сады». Участок занят дубовым лесом. Курган округлой формы, диа­метром 7 м, высотой - 0,7 м. (Рис. 53). Подъемного материала не обнаружено. Датировка не ясна (предположительно бронза - ранний железный век).

Пункт 7. Кроме того, от жителя г. Семилуки Карпича Г. получена инфор­мация о каменной статуэтке найденной им недалеко от Семилукского городи­ща. Статуэтка изготовлена из серого песчаника, размерами 10х3 см (Рис. 64). Техника изготовления и стилистика позволяют предположительно датировать данную вещь эпохой Средневековья. Прямых аналогий статуэтке найти не уда­лось. Однако можно отметить ее некоторое сходство с половецкими бабам (монголоидные черты, руки сложенные на животе и др.) (Плетнева С.А. Поло­вецкие каменные изваяния // Археология СССР. САИ. Е 4-2 / Под ред. Б.А. Ры­бакова. М., 1974).