...Я обманулся в расчете: время было рабочее, и в Лисках никто не брался везти меня по воде в монастырь. К тому же солнце совсем садилось, так что любоваться с лодки берега­ми Дона все равно бы не пришлось. Делать было нечего, и я решился сделать ночную прогулку в Дивногоры на почтовой тройке.

Лиски утопали в своих зеленых садах, в своих белых хол­мах, в розовых лучах садившегося солнца. Редко и на Дону можно встретить местечко такое живописное и полное та­кой деревенской поэзии.

Дон тут уже совсем могуч и величествен; а сквозь широко распахнутые им ворота ближних холмов уходит вдаль чару­ющая перспектива его далеких белых берегов.

Лиски, или, как местные хохлы гораздо правильнее назы­вают их, Лыски — вероятно, лысые места, лысые берега — теперь целый городок, очень картинно раскинувший свои бесчисленные белые мазанки с желтыми крышами по кру­тым скатам, уютным лесистым долинкам и песчаным холмам донских берегов. Их глазом не окинешь, потому что, собствен­но говоря, это не одно село, а целых три большие слободы, с разных сторон присоседившиеся к одному и тому же звену всех их питающей реки.

Две из этих слобод, Лыски и Залужное, в Острогожском уезде, а третья, Петровская, отделенная от них Доном, где находится вокзал железной дороги и высятся настоящим го­родом огромные многоэтажные корпуса резервных эскадро­нов с их конюшнями и манежами — даже совсем в другом уезде, в Бобровском.

Ямщик попался мне говорун, лошадки бойкие, тележка по­койная — так что я самым веселым образом скоротал свою, не особенно длинную, но и не особенно накатанную дорож­ку. От вокзала до Дивногорского монастыря всего 14 верст, и ямщики охотно возят туда за 2 рубля в конец; стояло летнее время, поэтому не было нужды объезжать на ту сторону реки и тянуться по горам и оврагам правого берега; привольная луговая низина, заливаемая стариком Доном, теперь настоль­ко обсохла, что по ней давно стала бегать даже почта.

Широкий простор сочного Донского низовья дышал на меня со всех сторон бодрящею вечернею прохладою; удалые коньки бесшумно несли меня по его мягкому зеленому ковру, в котором утопал даже обычный грохот тележных колес. Кру­гом, и вблизи, и вдали, куда только глаз хватал, бесчисленны­ми островерхими грибами торчали среди темных чащ моло­дых лесков, на яркой мураве луга, бледно-зеленые стога только что скошенного сена.

Рыжие, белые, буланые, вороные лошади, разбредшиеся на полной своей воле, пестрят, будто крупные цветы, этот гро­мадный зеленый ковер. Они ушли и мордами, и ногами, и всеми помыслами своими в молодую сочную траву и пожи­рают теперь ее с сосредоточенным увлечением, забыв обо всем мире, не поднимая даже на одну минуту своих фило­софски равнодушных глаз на проезжающую мимо тройку.

Ребятишки-табунщики — зверьки еще более довольные и тихим вечером, и вольным простором лугов, в своих ярких рубашонках тоже бродят веселые и неутомимые, как птицы, в этой сочной траве, среди этих тенистых лесков и полощут­ся, как утки, в заводях Дона.

То и дело большие рыбные озера перерезают путь, сверка­ют то тут, то там стальным зеркалом, заставляя змейкою из­виваться чуть пробитую луговую дорожку,

А слева непрерывным горным хребтом провожают меня, приосеняя молча бегущую реку, обрывистые кручи донского берега, сплошная белая стена на многие версты, будто ограда какой-то необъятной крепости, с зеленою травяною крышею наверху. Она удивительно эффектно опрокидывается цели­ком в синие еще омуты Дона, который кажется от этого без­донно-глубоким. И всякий раз, как я вижу эти белые кручи над синею стремниною исторической реки, я не могу не ска­зать сам себе:

— Да, это действительно синий Дон! Недаром дали ему на­роды это древнее его прозвище.

— Что, барин, лодки-то не нашли? Не повезли вас рыбаки? — участливо обратился ко мне ямщик, незаметно сдерживая лошадей и очевидно собираясь покурить.

— Нет, не взялись... Поздно, говорят...

— Поздно — это что! Пустое... А народ весь в поле, хлеб убирают, вот в чем причина. В свободное-то время, что ж бы! Меньше рубля только не возьмут, никак нельзя... Положим, им овсом лошадей не кормить и дегтем колес не мазать, не то что нашему брату, ну а все ж таки... В гору ведь лезть надо, четыре бабайки нужно, стало, пять человек народу... Вот и сочтите теперь сами... А маленькую лодку на гору-то и не взгонишь... Под воду совсем иная статья, под воду что!.. Сама по­несет...

Не переставая разговаривать, возница мой очень после­довательно вынимал, между тем, из-за голенища трубочку-носогрейку, а из кармана бумажку с махоркой.

— Покурить, барин, дозволите?

— Дозволю.

— Эх-ма! — почесал он, оглядываясь на меня, — табак вот есть, а бумажки нет... Газетки, барин, нет ли какой? Да спичеч­кой не разживусь ли у вашей милости?

Я дал ему и спичек, и бумажку.

— Вот на том благодарим покорно, теперь доехать будет веселее! — обрадовался словоохотливый ямщик.

— Ты сам-то с Лисок? — спросил я.

— Не! Я Крутояцкий... У нас совсем другое положение. У нас беднота... А тут в Лисках богатый все народ живет, хохол! Дюже с чугунки богатеют. Косарь нонче на лугах рубль двад­цать за день стоял, баба-вязалка шесть гривен, потому бога­чи, своим больше займаются, на чужую-то работу кто его по­гонит. Вот и Селявная тоже слобода, что подле монастыря, там ведь тоже хохлы живут, дюже тоже хорошо... Устройство какое! Войдешь к нему в домок, к хохлине к этому, — чистота такая, приятность, ни дать как у господина!

— Рыбой, небось, промышляют?

— Ну, рыба-то на откупу у мужиков богатых, что в озерах, что в Донах. В озерах рыба больше мужицкая водится, рус­ская, щука там, карась, линь... А в Донах особливая рыба, гос­подская, белая... Стерлядь это, бирючок и всякая такая...

— В монастыре-то Дивногорском ты бывал?

— Ну, вот, сказали!.. — ухмыльнулся ямщик. — Может, ра­зов-то три за день побываешь когда...

— Хорошо там?

— Мм... мм!.. — промычал, сочувственно крутя головою, мой возница. — Там на Успленьев день миру сбирается тыщ, мо­жет, несколько человек! Котлов полтораста борщу одного наварят, щей! Нальют тебе на 2 копейки; ну и отпаривай ду­шеньку. Чего там только нет! И-и-и! Боже мой! Ярманка здо­ровая! И кабаки потайкою, и все; скота это нагонят, пройти негде. Ну, то есть всё решительно там есть, всякое положе­ние! Отца-матери только нет!..

***

Белая стена на том берегу вдруг перервалась; шапка кустов, курчавая, как волоса негра, разом исчезла, и над волнами Дона нависло низко и близко от воды родимое ржаное поле.

Последним редутом крепостной ограды стоял на ее краю огромный белый оскол, одинокою могучею пирамидою под­нимавшийся выше всех соседних кручей и закрывавший со­бою темневшую за ним лесистую долинку.

Опустившийся берег скоро после нее опять переходил в суровые скалистые кручи, одетые как бронею густым кустар­ником и подпирающие своими исполинскими контрфорса­ми лежащую наверху равнину.

— Что это там за гора, на той стороне? — спросил я ямщи­ка, указывая на белую пирамиду, замыкавшую фланг стены.

— А то ж и есть самое Шатрище!.. Там тоже святостей мно­го. Монахов нету настоящих, не полагается, трудники только одни живут; пещеры там нарыты — конца-краю нет, аж под самый Дон, сказывают. И уж икон в тех пещерах видимо-не­видимо! Старина, одно слово! Вроде как Киев старинный тут был... Господа тоже ездят когда, даже и с этой стороны быва­ют, с лугу. Кликнут с берега лодку, ну и подают, переезжают туда. За Шатрищем за этим тут же в лощинке баба-старуха хуторком живет, хатку себе поставила, давно уж!.. Вот она святости караулит.

***

Слобода Селявная, когда-то принадлежавшая Дивногорскому монастырю и отобранная от него при Потемкине, покры­вает своими домиками и садами высокое темя горного бере­га как раз в том месте, где река делает очень резкое колено, заворачиваясь под прямым углом вокруг скалистого углово­го выступа с востока прямо на юг. Вместе с рекою заворачи­вает туда же и его луговая низина. Как раз против этого коле­на Дона на левой стороне его — древнее поселение Копанище, населенное уже не хохлами, как Селявное и Лыски, а чи­стокровными москалями. Копанище — это «Богатый Затон», столь часто поминаемый в древних актах воронежского края, в его писцовых книгах и даже в Книге Большого Чертежа. Место это исстари имело значение в системе порубежной защиты русского государства; тут постоянно стояли царские сторожи, караулившие степных кочевников, а судя по назва­нию, вероятно, существовал когда-нибудь канал с целью со­общения с какою-нибудь соседнею рекою или волоком, или же с целью преграждения пути нападающим кочевникам.

***

Паром на ту сторону, в Селявное и в Дивногорский монас­тырь, тоже как раз под Копанищем, у поворота реки. Ночи прошло уж порядочно много, и ни одного паромщика не было видно на берегу.

Ямщик мой направился к куреню, стоявшему над речкою, и стал отчаянно кричать:

— Господа перевозчики! Перевезите барина!

Но перевозчики, должно быть, только что заснули креп­ким первосонком, потому что нам пришлось напрасно взы­вать к ним добрых полчаса. Наконец этот глас вопиющего в пустыне был услышан, и огромный заспанный мужик с вскло­коченною головою вышел к нам из куреня босой, как спал, накинув для приличия полушубок на плечи. Его провожал оригинальный помощник — крохотный трехлетний пузан, тоже, конечно, босой и раздетый; он крепко уцепился за ру­баху тятьки и горько рыдал, причитая что-то жалостливое над своею злосчастной судьбою, поднявшею его с нагретой тять-киной постели в такой неурочный час. Оказалось, что баба отлучилась куда-то на праздник, и наш бородатый Харон вынужден был остаться не только паромщиком, но и нянь­кою, что было не особенно удобно совмещать, по крайней мере, в данных обстоятельствах.

Ветер гнал довольно сильно волны, и тяжелый неуклюжий паром относило течением так далеко, что веревка, пересе­кавшая реку, казалось, тянулась теперь вдоль нее. Ямщик с паромщиком общими немалыми усилиями и с немалою по­терею времени кое-как перетянули нас, наконец, на ту сто­рону, аккомпанируемые звучным шлепаньем набегавших волн и не смолкавшим ревом не в пору разбуженного ребенка, не выпускавшего из своего кулачонка рубахи отца.

Это еще наше счастье, что ветер был не особенно велик, а то, бывает, приходится ехать на лодке на ту сторону за наро­дом, и уже тогда только подавать паром.

Проезжие мужики, хотя и платят требуемые копеечки, сами безропотно впрягаются в эту лямку и помаленечку переправ­ляются таким образом через реку на своем же собственном непокупном хребте.

Воистину, первобытная посудина, первобытные обычаи!

***

Пристяжная лошадь так напугалась воды, парома и отча­янного плача ребенка, что при съезде на берег едва не ста­щила в реку всю нашу тройку. Но с Божьей помощью все уст­роилось благополучно, и мы тронулись в путь на гостепри­имно мигавшие впереди огни монастыря.

— Вам куда? Вам ведь прямо до Дивов? — спросил меня ямщик. — Так вот это ж самые Дива и есть!

Народ не знает ни Дивногорья, ни Дивногорского монас­тыря. Он по-старинному зовет эти места просто Дива.

***

Как бы то ни было, а мне было очень приятно даже и после такой недолгой ночной прогулки по сырым лугам Дона при­сесть за аппетитно дымившийся самоварчик монастырской гостиницы. Отец-гостинщик попался преоригинального вида, и в своем высоком заостренном колпаке, в узком засаленном подряснике и костлявой искривленной фигурой необыкно­венно напоминал мне тех странствующих иноков, которых так бесподобно изображает на московской сцене талантли­вый Музиль. Он, очевидно, считал себя умным и всезнающим, и, не питая высокого мнения о познаниях своего скромного гостя, с наивным самоуслаждением поучал его, прихлебывая из блюдца чаек, разной житейской мудрости.

Он закончил, впрочем, беседу свою, как и следовало, жало­бами на плохие времена, на бедность монастыря.

— Икона только и кормит монастырь! — сообщил мне по­чтенный инок. — Круглый год ходит. Теперь Матушка из Боб­рова вышла, а где ходит — неизвестно. В субботу придет; а уж в воскресенье утром — в Крутояк! Там полтора месяца будет жить, только на Успенье к нам назад. Тысяч 6-7 соберет толь­ко и нашего. Доходов совсем стало мало. Обапольные одни, Крутояцкие, Острогожские, а дальних у нас не бывает.

На другое утро я встал рано и сейчас же отправился ку­паться в Дон.

Очутившись на середине реки, я невольно вспомнил бесе­ду вчерашнего ямщика; «в гору лезть» по воде, действитель­но, задача нелегкая; никакие усилия не могут одолеть стре­мительного, хотя на вид и спокойного течения могучей реки; меня как бессильную щепку относило далеко от того места, куда я стремился прибиться, так что, поборовшись четверть часа с непокорною стихиею, я выскочил на берег, согретый будто после утомительной ручной работы.

Отсюда с пустынного берега, при тихом сиянии раннего утра, вид монастыря очень характерен. Белые горы, зарос­шие лесом, оставляют между собою тесный уступ, как бы пос­леднюю свою ступень к берегу Дона, на которой кое-как ску­чиваются немногочисленные постройки обители...

Но ее домики и церкви кажутся только случайными при­датками других нерукотворных храмов, что приосеняют их сверху, с обрывов белой горы.

Три утеса-башни поднимаются на этих обрывах, ярко вы­резаясь своими белыми обелисками на фоне синего неба и темной зелени леса. В этих меловых столбах, из которых один увенчан златою главою и золотым крестом, — древнейшая подземная церковь обители, опустевшие кельи и колоколь­ня. Еще глубже в материк скалы идут пещеры. Издали этот природный храм, венчающий храмы рук человеческих, и со­ставляет главную красоту и своеобразность древней придон­ской пустыньки.

Я отстоял раннюю обедню в хорошенькой, заново отде­ланной церкви монастыря и, воспользовавшись случайною встречею с одним знакомым мне любителем археологии, ночевавшим в одной гостинице со мною, отправился с ним вдвоем осматривать пресловутые Дива.

Мы прошли с версту пешком над берегом Дона, пока дош­ли до устья Тихой Сосны. Почему она Сосна, я не знаю, но что она действительно Тихая, в этом всякий может убедить­ся. Ложе ее почти не имеет уклона, так что устье этой некогда важной порубежной реки нашего московского царства, на которой стояло когда-то столько царских сторож, рубилось столько городков и острожков, насыпалось столько валов, теперь совсем затянуло камышами, кочками, плавучими ост­ровками. Судоходная некогда река обратилась, по крайней мере, при впадении своем, в широкое болото с плесами и озерками почти стоячей воды.

Меловой горный кряж, образующий правый берег Дона, поворачивает тут по течению Сосны, оставляя между нею и Доном широкую луговую низину.

Дорога на Коротояк тоже поворачивает вместе с кручами берега, послушно лепясь по всем изгибам их каменистой пяты.

Мы сделали не больше полутора-двух верст от устья Со­сны, когда вдруг перед нами открылся вид, заставивший нас обоих разом остановиться. Слева от нас на мощных меловых осколах провожавшего нас берегового кряжа вдруг выреза­лись, поднимаясь высоко в густую синеву неба, громадные белые столпы странного вида, целым правильным строем уходившие вдаль...

Они причудливо меняли свои фантастические формы по мере того, как мы поочередно приближались к ним и удаля­лись от них. То мы видели над собою меловые пирамиды, баш­ни, обелиски, то колоссальных каменных истуканов, в кото­рых мы едва не различали грубые очертания человеческих фигур; одни из них казались словно идущими куда-то по кру­тизне горы в длинных стелящихся одеждах, другие будто си­дели на своих каменных седалищах, в строгих застывших позах египетских богов. Но сделаешь два шага дальше, и этот кажущийся египетский бог вдруг разрастается в развалины какого-нибудь средневекового замка, тонкая игла обелиска, видимая в профиль, с фасу оказывается целым громоздким утесом, в котором устроена церковь и вырыты пещеры.

Пред нами были — «Большие Дива».