Давно это было. Меж белых див на самой макушке горы строили аланы крепость из белого камня. Ломали камень из мелких див, тесали блоки для стен и башен рабы-невольники, что приводили сюда из окрестных селений в долине реки смуг­лые и красивые воины каганата. Приводили мо­лодых мужчин. Еще приводили они из округи де­вушек — мастериц и выносливых тружениц — с большими заплаканными глазами, оторванных от родных и любимых, обреченных до смерти на тяжкий невольный труд.

Копали невольники железным инструментом — спе­циальными мотыжками, большой ров вокруг крепости за утреннюю и вечернюю миски чечевичной похлебки да пару ложек полбы, густо приправленных каким-то маслом. Иногда, на праздники, им давали кусок жилистой вареной конины.

Работы велись довольно-таки споро. Камни изо рва, со­оружающегося против конницы, тоже шли в дело. Кто-то подтаскивал волокушами к будущим крепостным стенам толстые бревна крепкой ольхи для башен, другие добывали меловой щебень для забутовки между двойными стенами. Стоял нормальный шум большой стройки.

Но не такая крепость была мила аланам. Да и крепость ли это? Маленькая, открытая ветрам. Как защититься в ней, стоящей на юру? Только мнимая защита. Впрочем, и бояться аланам было особо нечего. Племена славянские разрозне­ны, а покоренные нескоро оправятся, наберут силу после постоянных набегов.

Молодой сын вождя славян из соседней Титчихи, тоже меловых кучугур, часто повторял соплеменникам, строите­лям Маяцкой крепости: «Можем бо брань борити с ними из града; все бо у нас оружие есть: и камень, и дерево, и колья, и вар... Да сил маловато ныне борити... Сильно потрепала нас Ливедия...».

Главный в крепости, толстый тюрк Курдюк-Бурдюк 116-й, сто шестнадцатый сын главы Хазарии Бурдюка — намест­ник Кагана, как прозывался этот начальник небольшого гарнизона из сотни воинов, — спешил все сделать к сроку, к приезду с инспекцией главного наместника кагана, хана Ангуша — спарокандидата Петроны.

Тщательно сверялись с планом, что дали строителям византийцы, проводимые работы. В углу крепости, где раньше стояла дива, основание которой использовали как основу крепостной стены, была вырыта в крепчайшем мелу глубокая яма-колодец. Туда с самого утра до позднего вечера тянулась череда водоносов, что делали стратегичес­кие запасы драгоценной влаги на случай осады крепости печенегами или русичами. В соседнем углу был зиндан. Такой же колодец, как для воды, куда спускали в наказание провинившихся работников. Здесь материал был рыхлей, и поэтому яма углублялась быстро. Она и была местом для наказаний на стройлощадке. Тюрьма была пуста, так как недавно вытащили одного из наказанных, отсидевшего свой пятидневный срок. Он был почти безумен и из последних сил выкрикивал бранные слова. Его увели в городище, чтобы гончары и их жены-колдуньи привели в порядок рассудок этого несчастного. Хвала богу Тенгри-хану суров, но спра­ведлив был наместник Кагана Курдюк 116-й, сын Бурдюка Второго — тюрка, чуть-чуть правившего в Саркеле, одной из столиц каганата. Судьба его отца Бурдюка Второго была ужасна, как и остальных правителей Хазарии. Такие уж были тогда нравы. Могло бы перепасть наказание и сыночку, но как-то забыли или умышленно не стали трогать старого служаку. Поэтому служил он верой и правдой хану Ангушу, правителю каганата. И редко пустовавшая в крепости тюрьма-зиндан тому свидетель.

Но не только зиндан страшил непокорных. Было и еще одно в округе — скала, откуда сбрасывали преступников после суда. Но последние пятьдесят лет ею не пользовались, боясь распространения среди славян слухов о жестокости в крепости.

Эта скала снискала здесь жуткую славу. Ее никто не посещал. Обходили стороной люди и звери. Даже птицы пролетали мимо, не опускаясь на меловую глыбу. Эту диву так и называли — «белая смерть». Только кости и черепа у подножья скалы, выбеленные на солнце, промытые серыми дождями, растащенные хищниками, зловеще напоминали о неотвратимости, наказания.

Покоренные племена знали, что в случае невыплаты дани или невыполнения указов из Хазарии они обязаны дать ей страшный залог — людьми. После замирения с вождями племен или полной выплаты дани невольники возвращались, но такое происходило настолько редко, что и старейшие не могли припомнить подобный случай...

Стояла жуткая жара, дело по строительству шло мед­ленно, и военачальник злился. Женщины надоели, едой пресытился, развлечения старые. Атмосфера в лагере от этого накалялась. Его верные сатрапы Атаач и Ума, изны­вая от жары, лениво стегали плетьми и хрипло подгоняли невольников-должников. Эти страдальцы со слезящимися от белой меловой пыли и яркого солнца глазами тесали камни в слабом мареве тени у огромной кучи камней. Жен­щины пели протяжные песни, поминая в них заступника Белеса, что никак не пошлет им дождя. Воины прятались от жары в меловых пещерах каньона, где ранее ломали камень согнанные сюда невольники-славяне, по очереди спускавшиеся к реке омыться в ее водах...

Сын Бурдюка Второго сидел в шатре из тонких кож. Ша­тер был новый, и кожа еще источала слабый запах жира. И не спасало от этого запаха и от жуткой жары даже то, что старые невольницы весь день и всю ночь поливали шатер водой. Наместник Кагана Курдюк 116-й тосковал о своей семье, оставшейся в неблизком Вантите, где поселил ее сам. Он тосковал о прохладном море и терпком виноградном вине, и думал о том, что в этой дикой стране никогда не обрести покой и умиротворение. Он понимал, что в этом мире черной земли и белых скал, так и не покорившихся Хазарии, никогда не смогут обрести счастье и богатство славные воины каганата. Никогда!

Молодая невольница, на которую он никогда не обращал внимания, не поднимая глаз поднесла еду и питье. Намес­тник очнулся, остановил ее и стал рассматривать девушку. Та пыталась вырваться из цепких рук хозяина, но он лишь сильнее сжимал ей запястье, хищно раздувая ноздри.

«Она недурна», — решил наместник Кагана Курдюк 116-й, сын Бурдюка Второго.

Он также был сластолюбцем, как и его беспутный папаша, поэтому разглядывать женщин выше и ниже «пояса стыд­ливости» было ему интересно. Волосы славянки, покрытые платком, светлые и заплетенные в толстую косу, яростно сверкнувшие глаза и белые зубы, закусившие от боли нижнюю губку, произвели впечатление на наместника, как красная тряпка на быка. Грудь женщины была укрыта лишь нежной кожаной полоской: светлой,'как полная луна, и с монистами из стекляруса.

«Позабавимся сегодня!» — подумал Курдюк, облизнув мясистые губы и оскалившись, как шакал.

Почуяв жар в крови, он решил насладиться силой, если славянка не уступит. Плохо, что сейчас он не мог распоря­диться собой, так как скоро ждал десятских войска, которые должны вот-вот прибыть к нему с докладом о подготовке похода за новыми невольниками.

Отпустив запястье, он хрипло спросил у девушки, гор­танно переходя на язык ее племени:

— Ты кто?

Она гордо вскинула голову, усмехнулась и, закинув косу за спину, резко ответила:

— Там, откуда привезли меня, звали Радой, а здесь — «Эй».

Наместник засмеялся:

— Я буду звать тебя Радой всю ночь. Приходи вечером ко мне в шатер.

— Тебе нельзя перечить, но у меня уже есть муж. Сын вождя славян.

Наместник нахмурился и прошипел, разозлившись:

— Сегодня я буду твоим мужем, негодная девка. А того мужа, сына вождя славян, я брошу в зиндан от молодого месяца до полной луны. Последние семь дней он будет сидеть совсем без пищи. И три дня без воды. Выживет твой муж — его счастье. Да только не нужна ты будешь тогда своему несчастному. Обычно от этого сходят с ума. Уходи! И приходи вечером, как я сказал...

Ни одной слезинки, ни одного слова не проронила Рада. Выскочила из шатра и поспешила к камнетесам. Но не смогли спасти камнетесы от гнева наместника Кагана ее возлюбленного. Схватили верные псы Курдюка мужа Рады и бросили в зиндан. Там он и умер, не выдержав наказания. А бедная Рада тем же днем, как схватили мужа, обливаясь слезами, бросилась со скалы вниз и разбилась насмерть. Никто не посмел тронуть ее тело. Только старый волхв сыграл на жалейке поминальный гимн.

Когда доложили об этом Курдюку 116-му, сыну Бурдюка Второго, он только посмеялся. Но, учитывая все нарастающее раздражение среди славян, повелел десятнику Буке срыть ту диву с лица земли, пустив камни на укрепление крепостных стен.

Но вскоре наместника-сластолюбца отозвали в Хазарию, а по дороге в Вантит он умер от неизвестной болезни, и его приказание оказалось невыполненным. Новый наместник Кагана продолжил строительство крепости, а несчастную Раду и ее трагическую историю долго помнили все славя­не. Похоронили их тайно, Раду и ее мужа, в одной могиле, недалеко от глубокого оврага. И выросли там пышный жел­тый горицвет и куртинка бордовых пионов-чернобривцев, привлекая к холмику загулявшие пары. А диву, с которой бросилась Рада, до сих пор зовут в народе «Белой дивой несчастной Рады», или «Скалой слез».

Легенды живут веками. Что-то прибывает, что-то забы­вается. С той поры в «радуницу», или «навский вторник» — поминальный день, откупается от грехов славянский народ — кто чем. И на «Скале слез» загорается незнамо кем поставленная свеча. Поутру же на место погасшего огонька прилетает серая горлица, поет свою унылую песенку и снова улетает в неизвестные края...