Мы возвратились в монастырь не прежнею дорогою, а как говорят хохлы, «напростець», т. е. попросту полезли по следам скотов рогатых, без дорог и даже тропинок, через меловые осыпи, на которых не трудно с непривычки сломать себе шею.

Сотский, путеводивший нами в качестве скифа-туземца и избравший этот головоломный путь, утешал нас, что тут «дюже короче». Но я далеко не убедился в этом, когда, нако­нец, добрел измученный до монастырской гостиницы; мне, напротив того, припомнилась умная русская поговорка: «в объезд три версты, а напрямик десять».

За то отец-гостинщик угостил нас таким отменным рыбным столом, что хоть бы в пору и архиерею в храмовый праздник. Рыбообильный Дон поддержал с честью свою репутацию.

***

Мы отдыхали, однако недолго, потому что пора было ос­мотреть подробнее монастырь.

Мальчик-послушник, которого одного только разыскали мы в этот безмолвный послеобеденный час, проворно сбегал куда-то и привел нам монаха. Ключ от древнего пещерного храма хранился у него, и он молча стал подниматься впере­ди нас в гору по извилистой меловой тропе... Мы прошли мимо двух меньших известковых столпов, в которых когда-то были устроены колокольня и монашеские кельи, а вошли в маленькую дверочку хорошо уцелевшей церкви св. Иоанна Предтечи. Своды ее высоки и широки, мел, из которого вы­рублена она, замечательной плотности, без трещин и слоев, режется как воск. Алтарь со всеми принадлежностями, кли­росы, иконостас — все устроено прекрасно и красиво и со­храняется в порядке, несмотря на вечно царящую здесь сы­рость. В алтаре, в задней стене за престолом, вырублен мело­вой крест, на котором мы прочли надпись: «Освятися жертвенник Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во храме Рожд. Св. Иоанна Предтечи при державе благочестивейших государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича всея России: по благословению великаго господина преосвященнаго Авраамия, митрополита Белго-родскаго и Обоянскаго, в лето 7162, от P. X. 1690, индикта 1, месяца ноямврия 7-го дня на память св. мучеников 33». Пе­щеры идут кольцом вокруг церкви, справа налево, охватывая сзади алтарь. Протяжение их не очень велико, и вообще в них нет никаких характерных особенностей. При входе в них, под одним из столбов церковного свода каменная гробница схимонахов Ксенофонта и Иосафа — первых основателей этой пещерной обители. Когда жили они и копали свои пе­щеры, — история безмолвствует. По монастырским сказань­ям, в 1-й половине XVII в. упоминаются уже другие трудники Дивногорских пещер, позднейшие последователи первых основателей — епископ Павел, иеромонахи Макарий и Сера­фим, архимандрит Николай. В разных местах тесного мона­стырского дворика указывают даже могилы их.

Нужно думать, стало быть, что Ксенофонт с Иосафом жили еще ранее, в начале XVII или даже в конце XVI вв.

Известно, во всяком случае, что в 1658 г. существовал уже здесь не только древний пещерный храм, но и нижняя цер­ковь Успенья с пределом святого Николая, старые антимин­сы которых, подписанные киевским митрополитом Петром Могилою, были еще целы в начале нынешнего столетия.

Где собственно пребывала принесенная первыми основа­телями икона, в теперешней ли пещерной церкви Иоанна Предтечи или в «столпе над колодцем» Больших Див, — ре­шить теперь трудно.

Обретена она была, как мы уже говорили, на столпе Боль­ших Див, скоро после того, как упраздненный Екатериною II в 1786 г. монастырь был возобновлен в 3-й раз при импера­торе Николае (1828 г.) по настояниям окрестных жителей.

Холера, охватившая всю Россию в 1831 г., беспощадно ис­требляла жителей Коротояка. В эту-то «годину смертности» одной старухе-горожанке видится сон: Матерь Божия гово­рит ей: «Пусть возьмут икону мою из Дивногорского монас­тыря и помолятся перед нею; если не возьмут, то помрут все!». Старуха бежит поутру в городской собор и рассказывает мо­лящемуся там народу видение свое. Сейчас же толпы народа отправляются в Дивы. Но настоятель и братия не знают та­кой иконы, какую от них требуют. Коротоякцы знают еще меньше, где найти ее. Наконец отыскался старик, монастыр­ский квасник и хлебопек, который любил в молодости бро­дить по покинутым древним святыням Дивногорья и знал всякую тропинку в горах. Он давно оглядел и древнюю ико­ну, забытую во впадинке мелового столпа над колодцем, что у Острогожской береговой дороги. Верующая толпа, тотчас же двинулась к Большим Дивам и действительно увидела ико­ну, врезанную высоко в меловой столп над входом в пещерную часовню. Торжественно отнесли ее в Коротояк и поста­вили в храм монастырского подворья. На другой день обо­шли с нею крестным ходом весь город и стали носить икону «Большие Дива» по домам, из улицы в улицу. В несколько дней смертность прекратилась совершенно. В память этого чудесного заступ­ничества Богородицы коротоякцы дали обет ежегодно брать на 6 недель икону из монастыря в город.

В 1848 г. добились права держать у себя 2 месяца Сицилий­скую икону жители Острогожска, приписывавшие ей избав­ление от холеры 1847 г., а с 1858 г., после прекращения опус­тошительных пожаров, икона эта уносится на 3 месяца в боль­шую торговую слободу Бирюченского уезда — Алексеевку известную своим иконописным мастерством и крупными оборотами с подсолнухом и ганусом.

В 1863 г. разрешено было пребывание Сицилийской ико­ны в течение месяца в г. Бобров по настоятельной просьбе его жителей, а в 1872 г. страшная засуха, посетившая знаме­нитые своим обилием бобровские степи, заставила местных коноводов и землепашцев также обратиться к помощи Сици­лийской иконы. Дождя не выпало ни капли с самого начала весны, травы совсем не было, и табуны дорогих лошадей хо­дили, изнуренные голодом, по раскаленной голой степи; всхо­ды хлебов замерли, и поля лежали черные, будто не сеянные. Жители окрестных селений, старые и малые, толпами выш­ли навстречу приближавшейся иконе Матери Божьей с крес­тами, хоругвями и деревенскими причтами. Народ попадал на колени и плакал навзрыд.

«Пресвятая Богородица! Спаси нас!» — громко молились коленопреклоненные толпы. Прежде чем успела окончиться эта торжественная, всенародная молитва, среди пораженных бесплодием полей разразился проливной дождь. Две недели пробыла икона в степях бобровских, и все эти две недели не прекращались дожди. Зазеленели и загустели ожившие поля, обильная трава покрыла степные пастбища. Народ был спа­сен. С тех пор икона Сицилийской Божьей Матери ежегодно в начале июня посещает и бобровские степи. Вообще мест­ные жители и монастырские записи, которые систематичес­ки ведутся с 1863 г., передают много рассказов о чудесах, про­являемых Дивногорского иконою.

Самый поразительный из этих рассказов — это история исцеления Авдотьи Семерниной, крестьянки слободы Бу-турлиновки, отстоящей очень далеко от Дивьих гор. История эта записана со слов А. Семерниной, духовником ее бутурли-новским протоиереем Пахомовым, постоянно ее посещавшим и коротко знавшим ее семейство. А. Семернина мучилась много лет странною болезнью: она ведрами пила воду и ни­когда не могла напиться; вода текла у нее ртом и носом, а она все пила; тело ее опухло, как стеклянный пузырь; есть она ничего не могла; рот и глаза ей перекосило, лицо изуродова­лось, боли были нестерпимые. Раз во сне ей представилось, что она бродит по каким-то высоким меловым горам, между каких-то больших столпов; входит в пещеру — и увидела там икону Божьей Матери, в сиянии, в камнях, в цветах. Неведо­мая черница вдруг сказала ей: «Проси Дивногорскую Влады­чицу!» — и она проснулась. Сколько она ни расспрашивала после того, где находится такая икона, какую видела она во сне, — никто не мог ей сказать. Наконец, одна знакомая мо­нашка, выслушав ее рассказ, направила ее в Дивногорский монастырь.

Семернина обомлела и не могла тронуться с места, когда вдруг увидела воочию те самые столпы и ту самую икону, кото­рые видела во сне. Обливаясь слезами, долго молилась она ей, и вдруг землячка, с ней бывшая, говорит ей удивленно: «Тетуш­ка, а у тебя ведь рот на место стал, и глаз теперь не страшен, и лицо прежнее!» Мучительные боли также исчезли, ненасытная жажда воды прекратилась, и Семернина стала совсем здоро­вой, после 15-летних непрерывных страданий.

***

Я знаю, что многие читатели, прочтя эти строки, пожмут плечами с улыбкою сожаления о легковерии людей. Я лично не принадлежу к числу тех, которые имеют нравственное право убеждать других в возможности чудесного. Сам я ни­когда не стоял в положении, которое дало бы мне возмож­ность с твердым убеждение высказаться по этому смущаю­щему всех нас вопросу. Но, может быть, было бы уместно при этом случае указать на некоторую, всем нам общую, непосле­довательность в суждениях наших.

В самом деле, почему только в одной этой области мы про­являем обыкновенно столько скептицизма и недоверия? Веру в чудеса мы встречаем широко распространенною и укоре­ненною среди людей. Если бы применить к этому вопросу принцип большинства голосов, столь излюбленный нами в области политической и общественной жизни, то мы, несом­ненно, получили бы такой колоссальный вотум в пользу воз­можности чудес, в котором голоса скептиков потонули бы, как капля в море.

Убеждение же целых веков и народов должно что-нибудь значить в ряду доказательств, особенно относительно пред­метов, которых не можешь точно исследовать.

Во всяком случае, такое всемирное убеждение несколько посильнее моего одиночного и в себе неуверенного скеп­тицизма.

Но и помимо этого, вспомните, какое вообще доверие оказываем мы свидетельству людей, обещающих показывать истину. На суде единогласное показание двух свидетелей, да­леко не всегда пользующихся нравственным авторитетом, достаточно для того, чтобы сослать человека в каторгу за преступление, которого не видел никто, кроме них.

Наблюдение ученого, который в тиши своего кабинета уви­дел под микроскопом какое-нибудь трудно уловимое изме­нение невидимой глазу бактерии, принимается за бесспор­ный факт науки всем ученым миром, на него ссылаются, из него делают важные практические выводы.

Но вот в другой области, в области религиозной веры, са­мые точные и убежденные свидетельства людей иногда вы­сокого нравственного авторитета, которых правдивость и искренность не может быть подвергнута никакому сомнению, зачастую умирают за то, что почитают истину, встречаются умными людьми наравне с бабьими сказками как плоды не­вежественного суеверия и легкомысленной фантазии.

Обыкновенно это объясняют тем, что наблюдения ученых могут быть проверены и подтверждены всяким другим при тех же условиях, а свидетельства чудесного проверке не подлежат.

Но мне кажется, в этой постановке вопроса есть некоторая натяжка. Наблюдения разными учеными одного и того же предмета очень редко могут происходить при одних и тех же условиях, отчего и результаты этих наблюдений далеко не всегда и не во всем совпадают, а с другой стороны, невоз­можно отрицать, что свидетельства о так называемых чудес­ных случаях повторяются с поразительным сходством самы­ми разнообразными свидетелями, при самых разнообразных обстоятельствах, даже в разные века и у разных народов.

Поэтому отрицать с уверенностью явления, которые приня­то называть чудесными, по-моему, не научно и не искренно; для этого, во всяком случае, необходимо применять к явлениям жиз­ни две разные мерки, две разные логики. Людям науки особен­но странно относиться с такою предвзятостью к загадочным фактам духовной жизни человека. Поразительные открытия новейшего времени в области гипноза, может быть, сильнее, чем что-нибудь, должны заставить ученых оглянуться с недоверием на их собственные цеховые суеверия и предрассудки, которые следовало бы назвать «научными», если бы сочетание этих двух внутренне противоречивых понятий не подрывало самого зна­чения науки. То, что казалось детскою сказкою только двадцать лет тому назад, стало теперь фактом положительной науки. Пор­чи и разного рода колдовство над людьми, над которыми скеп­тический XVIII в. потешался как над возмутительным суеверием невежды, теперь нашли свои научные определения и свои за­конные места в общей системе нервных явлений.

И странное дело! Можно назвать десятки почтенных уче­ных имен, профессоров, писателей, которые не считают ан­тинаучным писать книги о четвертом измерении, доказывать возможность «материализации» различных спиритических духов, которые готовы присягнуть, что видели собственны­ми глазами и ощутили собственными нервами прикасавшу­юся к ним по воздуху двигавшуюся руку, отдельную от тела, и которые, в то же время, по шаблонному предрассудку своего цеха, унаследованному людьми науки от одностороннего и близорукого XVIII в., не удостаивают малейшего внимания «все эти бабьи россказни о знаменательных сновидениях и чудесных исцелениях».

Есть еще другого рода, более осторожные опровергатели так называемых чудес. Не будучи в силах отрицать бесчис­ленных единогласных свидетельств самого факта, они дума­ют уничтожить значение его, давая ему естественное объяс­нение.

Молились, мол, горячо, нервы были необыкновенно воз­буждены — ну вот и произошла спасительная реакция в орга­низме, и выздоровела.

Здесь я только стараюсь указать непоследовательность той логики, которая считает себя вправе категорически отвергать эти явления.

Мне кажется, что в том, что молитва потрясает нервы и что самое выздоровление может происходить через нервы, не заключается ничего такого, что заставило бы нас изменить наш взгляд на возможность чудесного. Само собою разуме­ется, что Высший Разум, управляющей миром, проявляет свое вмешательство в нравственную жизнь человека не иначе, как через известные органы человека, и не иначе, как в извест­ной причинной связи. Все-таки, при наличности этих уело­вий, какое-нибудь возвращение языка немому от рождения или внезапное исцеление безнадежного долголетнего боль­ного одною силою жаркой молитвы к Богу является, с чело­веческой точки зрения, бесспорным чудом, потому что вы­ходит из пределов обыкновенного разумения человека и дей­ствия ему доступных средств.

Мне кажется, наука только тогда вправе назвать себя нау­кой, т. е. учением об истине, когда она, как Сократ — один из отцов ее, сознает, что она знает только то, что ничего не зна­ет, когда она поймет, что, несмотря на все ее кажущиеся бес­конечными завоевания, сумма добытых ею истин представ­ляет всего только крошечный островок среди неохватного океана еще неведомого ею; сознание это нужно, конечно, не для того, чтобы опустить в отчаянии руки перед неодолимою задачею, а единственно для того, чтобы наука в своем само­мнении не остановилась на раз выработанных ею излюблен­ных положениях, а с полною искренностью продолжала не­утомимо всматриваться и вдумываться в окружающие ее, еще непонятные ей явления Мира.

Помню, какая завидная ясность и определенность воззре­ний на все вопросы жизни и смерти царствовала в моей го­лове в счастливые студенческие годы, когда я в первый раз прочел тетрадки профессоров и научные учебники. Но за то теперь, после целой жизни учения, наблюдений, размышле­ний, кажется, нет самого пустого вопроса, который бы в глу­бине души своей я считал для себя вполне разрешенным и не возбуждающим во мне недоуменности всякого рода. Это-то роковое недоверие к самому себе не позволяет искреннему уму присоединиться к храбрым людям, которые, ничто же сумняся, отрицают направо и налево все, до чего еще они не успели добраться, и вместе с тем лишает его возможности с такою же почтенною решимостью защищать то, что с таким легким сердцем отвергают они.

Если вдуматься в основной смысл всех этих отрицаний, то окажется, что так называемые люди науки считают вообще ненаучным верить в существование духовного мира. Челове­ком, по их мнению, кончается лестница существ. Но, однако, сама же наука открыла бесконечное протяжение этой лест­ницы существ по нисходящим ступеням от человека к мик­роскопическим монадам, и от них целою цепью незаметных переходов к растительной клеточке. Неужели же научно во­образить, что эта бесконечная прогрессия живой жизни, име­ющая свои корни в растении и даже минерале и развиваю­щая все шире свои духовные элементы по мере движения вверх, вдруг обрывается почему-то, достигнув такой ничтож­ной степени духовности, какою обладает человек, а не про­должается над ним, в сферы, уже не подлежащие его воспри­ятию, дальнейшего могучего прогресса, где с каждою ступе­нью вверх остается все меньше следов животности и разви­вается все больше область духа?..

Только что мы успели освежить жаркое тело в холодных струях Дона, как в монастыре зазвонили во все колокола, тор­жественно, как в Светлый Праздник. Монахи и послушники торопливо выбегали из ворот обители и толпились на кру­том пригорке, с которого на далеко видна была окрестность. Мы тоже поднялись к ним. Снизу реки, саженях в пятидесяти от монастыря, медленно причаливал в эту минуту к берегу битком набитый народом громоздкий паром. На темно-си­нем фоне Дона живописно вырезались ярко горевшие на сол­нце красные и желтые одежды баб, и смурые кафтаны мужи­ков, среди темной кучи которых издали уже сверкала икона. Вот толпа эта с колыхающимся лесом поднятых вверх палок, с мешками, белевшими за спиною, теснясь и волнуясь, стала вываливать на берег вслед за вынесенною впереди иконою, и скорым напористым ходом текла к монастырю.

Монастырский клир в золотых ризах под развевающими­ся хоругвями и серебряными солнцами на высоких шестах, с образами и крестами в руках, спешил навстречу приближав­шейся иконе среди немолчного звона всех монастырских колоколов. Вот они сошлись, эти две двигавшиеся друг к дру­гу толпы — золотая и смурая; заклубился кадильный дым, раз­далось пение канонов.

Архимандрит Анфим, маститый старец, уже 30 лет настоя-тельствующий в монастыре — одна из тех сановитых, строго православных фигур, что рисуются на картинах вселенских соборов обличителями еретиков и твердыми борцами за цер­ковь — стоит перед иконою в своей малиновой бархатной ризе и сверкающей камнями митре, приветствуя возвратив­шуюся в свой дом Богородицу теми же торжественными пес­нопениями и потому же чину церковному, какие слушали многие века тому назад Владимир Равноапостольный и Дмит­рий Донской...

Мы отстояли в Успенской церкви коротенький молебен Богородице и отправились сделать визит достопочтенному хозяину монастыря. Он радушно побеседовал с нами за ста­канами чаю о прошлой истории монастыря, о его современ­ных нуждах. Архимандрит Анфим, несмотря на свою старость, удивительно подвижен и деятелен; он с утра до ночи на но­гах, в поле, на сенокосе, на церковных службах. Все, что сде­лано в монастыре, можно смело сказать, сделано им. Конеч­но, оттого-то и смотрится он при своих восьмидесяти годах не расслабленным старцем-отшельником, а бодрым домови­тым хозяином.