Слово «казак» появляется в русских документах в XV в., распространение получает в первой половине XVI в. Для того времени это «вольный, гулящий человек». Источник существования «вольного» казака - грабеж. При этом, кого грабить, тоже не имело значения, караван ли иранского шаха или ор­дынцев, или русского царя.

Национальная принадлежность казака тоже не имела значения - тата­рин, русский, поляк, литовец... В первой половине XVI в. сообщается о ка­заках, записавшихся на службу к Москве. Казаки после поступления их на службу занимали самое низшее место в служебной лестнице, выполняя роль гонцов, сопроводителей послов (Загоровский, 1991, с. 87). Казаки, не слу­жившие ни Москве, ни Польше, ни Литве имели только одну родину - Поле, территорию в начале XVI в. южнее Оки и до Крыма. Они знали эту местность как свои пять пальцев. Здесь были их охотничьи и рыболовные угодья. Здесь они бились со своими противниками татарами, с которыми то воевали, то мирились. Но это XVI век. А что же раньше? Может, корни казачества, воль­ных, гулящих людей уходят куда глубже в историю?

До сих пор ведется спор между историками казачества о том, откуда появились донские казаки - с Нижнего Дона (низовых) или Среднего (вер­ховых). Где-нибудь в Ростове-на-Дону вам скажут определенно и без сомне­ний - конечно, от низовых! Но вот данные о Червленом Яре показывают, что казачество как свободное или полусвободное территориально-общинное объединение, не исключено, имеет среднедонские корни. Здесь, на Сред­нем Дону, жили еще задолго до появления самого названия «казак» люди, которым была свойственна относительная вольница. Выполняя часть рабо­ты на ордынцев, эти люди, причем не только русские, но и татары, мордва, находились лишь в относительной зависимости от Орды.

В 1880 г. исследователь казачества Северного Кавказа И. Попко опуб­ликовал книгу о гребенских казаках, живших на Тереке. Традиционно счи­талось, что гребенские казаки произошли от низовых в результате пере­селения. И. Попко привел содержание рукописи из собрания гребенского генерала Ф.Ф. Федюшкина. Это было местное предание о гребенских каза­ках. Публикация вызвала бурные споры. Было о чем поспорить! В предании говорилось, что изначально гребенские казаки жили в «волости Червленый Яр», а их ядро составляли рязанские казаки. Одни обвинили И. Попко в фальсификации, другие поддержали.

Но потом стали появляться «новости» в деле гребенцев. Выяснилось, в час­тности, что говор гребенских казаков отличается от говора низовых донских казаков. Но найдено сходство с некоторыми крестьянскими говорами воронежского края (Караулов, 1912, с. 107-108; Ткачев, 1910). А в конце XVIII- на­чале ХIХ в., по воспоминаниям стариков, у гребенских казаков сохранялся обычай брать в жены девушек из южных краев Воронежской губернии (Ткачев, 1910, с. 2). Так что происхождение донского казачества с территории Среднего Дона - реальность, которую требуется исследовать и дальше.

Уже в середине XVI в. происходит быстрый рост донского казачества за счет беглых крестьян Московии. В 1585 г. построена крепость Воронеж, и начинается постоянная сторожевая служба с выездами «в поле». Маршруты сторож проходили и по территории острогожского края. Источники молчат о судьбе оставшегося населения Червленого Яра. Скорее всего «неподвласт­ных» Москве просто изгоняют. Свободные берега рек Тихая Сосна, Девица, Потудань занимаются «ухожьями», основанными подвластными Москве выходцами из северных местностей.

Изучение истории Червленого Яра подводит нас и к другой острой и спорной проблеме об участии неславянских народов (для населения воро­нежского края тюрок и представителей финно-угорской семьи народов) в складывании народа русского. Это одна из самых сложных проблем этног­рафии и истории. К ней подключились археологи, антропологи, филологи. По этому вопросу высказывались разные точки зрения - от мнения о полной «чистоте» русских до мнения о растворении их особенностей в среде тюрко-язычных и финно-угорских народов. Вспомним, что через донские просторы с эпохи Великого переселения народов проходили или оставались здесь на какое-то время тюркоязычные народы Азии. Местное население (славяне, финно-угры) не могло остаться в стороне от связей с тюркоязычным миром. Каким было это влияние, как оно сказалось на наших предках - вопрос не простой и ждущий своих исследователей. Но уже сейчас, после рассмотре­ния нами краткой истории Червленого Яра, становится ясным, что и тюрки, и славяне, проживавшие совместно на одной территории, не могли не сме­шиваться друг с другом. Это могло происходить путем заключения браков. И в этом нет ничего удивительного и особенного. Такие браки и в более поз­днее время и в наше - не редкость.

Ну а что же с «Диким полем» и сообщением Игнатия Смольнянина? На­ивно было бы думать, будто Москва, расширяя свои владения все далее на юг к Черному морю, не проработала бы в деталях свой план. Ведь движение на юг приводило к осложнениям с Турцией, крымскими татарами. И тут было бы очень важным представить осваиваемые территории как «пусты­ни», свободные от какого-либо населения. Не этим ли руководствовались московские летописцы, сообщая читателю о «диком поле», «безлюдной тер­ритории»? Стремление писать в угоду правящим московским князьям - чер­та московских летописцев, хорошо известная историкам. Желая оправдать незаконный захват московскими князьями великокняжеского престола (они были младшими в роду), действия московских князей по утверждению своей власти, летописцы по указанию своих покровителей изменяли в угоду им старые тексты летописей, вносили «нужные» поправки. История, таким образом, представлялась такой, какой ее хотели видеть в Москве. К числу таких сообщений могло принадлежать и сообщение Игнатия. Сам он остался в Византии, книжка с записями попала в чьи-то руки. Известно, что первоначальный текст переделывался, «удлинялся», в особенности там, где речь идет о «запустении». Те, кто переписывал сообщения Игнатия, как это видно по тексту, слабо разбирался в географии Дона. Но зато усердно добавлял предложения о «запустении». «Пусто все» или «пустыня великая» повторяется трижды, тогда как у Игнатия об этом сказано только однажды. Нет у путешественника и длинного перечня животных и птиц, навевающих уныние и печаль, подчеркивающих безлюдность мест.