Мы рассмотрели содержание источников середины XIV в. о Червленом Яре, воспринимаемое непосредственно, так сказать, невооруженным глазом. Но при более тщательном сравнении обеих митрополичьих грамот и при рассмотрении их на более широком историческом фоне можно заметить еще многое.

Почему сарайские епископы в течение полустолетия, если не дольше, с таким упорством претендовали на Червленый Яр, несмотря на явно отрицательное отношение митрополитов к их претензиям? Конечно, большую роль играла личная заинтересованность епископов в увеличении своих доходов, но только ли в этом было дело? Ведь эти епископы не могли не видеть, что рискуют потерять по меньшей мере должность, а то и сан. Можно согласиться с С. Н. Введенским, что на сарайских епископов оказывали определенное давление ханы.

Действительно, еще в 1312 г. митрополит Петр лишил сана сарайского епископа Измаила. О причинах наказания источники умалчивают. Но можно подозревать, что этот епископ был вообще слишком близок к ханам и осуществлял их политику. Дело в том, что еще ранее, в 1296 г. Измаил на специальном съезде во Владимире вместе с ханским послом мирил перессорившихся между собой князей, выступая в роли представителя ханской власти (описано во многих летописях, начиная с Лаврентьевской. Поскольку митрополит Петр лишил его сана, когда уже шла тяжба из-за Червленого Яра, начатая еще при митрополите Максиме, С. Н. Введенский не без оснований предположил, что епископ был наказан именно в связи с этой тяжбой. По церковным правилам за вторжение епископа в чужую епархию полагалось как раз лишение сана. Именно это самое позже имел в виду Софония, когда писал, что «осужден буду каноны».

Возобновление тяжбы в 1330 г. епископом Софонией совпадает по времени с получением им какого-то крупного пожалования от хана Узбека, который «даде ему вся по прошению его, и никто же его ничим же да не обидит». Это очень похоже на прямой подкуп епископа.

Следующее возобновление тяжбы епископом Афанасием, поставленным в 1334 г., могло стать возможным лишь после того, как рязанский епископ Григорий, получивший в 1330 г. отказ Софонии от Червленого Яра, был заменен новым епископом, который впервые упомянут в 1343 г. и был поставлен, вероятно, несколько ранее. Логично связать это возобновление спора с поездкой самого митрополита Феогноста в Сарай в 1341 – 1342 гг., сразу после того как новым ханом стал Джанибек. Возможно, что первая, не дошедшая до нас грамота Феогноста о передаче Червленого Яра Сарайской епархии была оформлена прямо в Сарае, без согласования с Москвой и с Переславлем-Рязанским. Но даже в этом случае выглядит достаточно неправдоподобным объяснение самого Феогноста, содержащееся в его грамоте, что он стал жертвой обмана и якобы не знал ни прежних грамот Максима и Петра, ни письменного отказа Софонии от Червленого Яра. Ведь Софония писал этот отказ, как прямо сказано, «пред митрополитом», явно по прямому приказанию самого Феогноста. С. Н. Введенский тут, по нашему мнению, напрасно попытался оправдать Феогноста, придумав сложную версию, что будто Феогност, будучи приезжим греком, мог в самом деле не знать грамот Максима и Петра и что на костромском соборе он якобы мог только открыть собор, подписать подготовленные заранее документы и уехать, не участвуя лично в разборе дела сарайского епископа. Феогност мог конечно, не знать всего архива своих предшественников, но уж дела, касающиеся Сарайской епархии, он, уезжая в Сарай, должен был знать досконально. А церковные соборы происходили не каждый год, были чрезвычайными событиями, и вряд ли митрополит всея Руси, специально приехавший на такой собор в Кострому, мог не отнестись с должной серьезностью к разбиравшимся там вопросам. Гораздо легче представить себе, что в Сарае не только на епископа Афанасия и на игумена, посланного Феогностом в Червленый Яр, но и на самого Феогноста мог оказать давление любыми средствами сам хан Джанибек.

Вторая попытка Афанасия возобновить тяжбу сразу после возвращения митрополита Алексея из Константинополя в 1354 г. тоже трудно объяснима без давления со стороны хана. Афанасий явно должен был понимать, что вторая попытка будет столь же безуспешной, как и первая. Тем более это можно сказать о его третьей попытке, если верно, что она была предпринята и что именно из-за нее Алексей в 1356 г. удалил Афанасия из Сарая.

Если допустить возможность такого постоянного давления ханов на сарайских епископов, а при случае и на митрополита, то легко представить и неизбежность противоположного давления со стороны великих князей владимирских, а затем московских, равно как и со стороны византийских императоров и патриархов. Тогда становятся понятными и постоянные решения спора в пользу Рязанской епархии, и «покажнения» недисциплинированных епископов. Становится понятной и быстрая перемена решения Феогностом: тут должен был подействовать не только и не столько протест рязанского епископа, сколько, вероятно, окрик великого князя Семена Гордого, как только Феогност в 1342 г. вернулся из Сарая в Москву.

Но если действительно в тяжбе из-за Червленого Яра за спинами рязанских и сарайских епископов стояли, с одной стороны, митрополиты и патриархи, великие князья и императоры, а с другой – сарайские ханы, то надо допустить, что Червленый Яр был достаточно значительным объектом. Он должен был быть даже настолько значителен, что золотоордынские ханы в зените их могущества (Узбек, Джанибек), имевшие, казалось бы, полную возможность просто смести Червленый Яр с лица земли, отнюдь не делали этого, но были вынуждены вести из-за него хитрую дипломатическую игру, чаще проигрывали ее, чем выигрывали и в конце концов в 1355 г. проиграли окончательно (после грамоты Алексея спор уже не возобновлялся).

Нетрудно понять причины столь широкой известности Червленого Яра и такой заинтересованности в нем. Группа православно-христианского населения, находившаяся на прямой дороге между Москвой и Сараем, но ближе к Сараю, чем к Москве, на окраине центральной части Золотоордынского государства, была очень удобной базой как для русской военной разведки, так и для православно-христианской миссионерской деятельности. Хотя для этих же целей использовалась, как уже сказано, и сарайская епископская кафедра, но она находилась в ханской столице под полным контролем ханов и могла действовать только сугубо легальными средствами, в то время как более деликатные мероприятия было удобнее проводить через Червленый Яр, подчиненный по церковной линии Москве прямо через Переславль-Рязанский, минуя Сарай. Конечно, ханы понимали все это не хуже, чем великие князья, но они должны были учитывать и другую сторону дела: червленоярцы составляли, видимо, заметную часть населения центрального района государства, служили в ханских войсках, платили подати, занимали стратегически важный район, вследствие чего простое уничтожение этой группы населения было бы не самым выгодным для ханов решением вопроса. Тем более, что хотя Орда, как уже сказано, находилась в зените своего могущества, но под внешним блеском правления Узбека и Джанибека уже назревал кризис – росли центробежные силы на окраинах Золотой Орды, экономически более развитых, чем центр государства, страна была истощена затяжными войнами в Азербайджане, устраивать массовые внутренние репрессии было несвоевременно, особенно в северных областях, служивших тылом и базой для пополнения и снабжения войск, действовавших на юге. Отсюда попытки ханов решить вопрос церковно-дипломатическим путем.

Среди политических сил, заинтересованных в судьбе Червленого Яра, мы не упомянули рязанских князей, хотя все авторы, изучавшие этот вопрос, именно их выдвигали на передний план, считая Червленый Яр окраиной Рязанского княжества. Тут все исследователи оказались под влиянием упомянутых недостоверных сообщений Никоновской летописи под 1148 и 1155 гг. Придавали чрезмерное значение и церковному правилу, согласно которому границы епархий должны были совпадать с границами княжеств. На самом деле это правило нигде и никогда точно не соблюдалось и не могло соблюдаться, так как удельных княжеств было больше, чем епархий, их количество росло и границы менялись быстрее, чем границы епархий.

В действительности Рязанское княжество, по всем имеющимся сведениям, никогда не было столь сильным, чтобы простирать свою власть до Хопра и Вороны. Ниже мы покажем, что в конце XIV и начале XV в. в Верхнем Подонье выше устья Воронежа существовало Елецкое княжество, отделявшее рязанские земли от территории Червленого Яра. Лишь позже, не ранее чем на рубеже XV – XVI вв., за два десятилетия до ликвидации Рязанского княжества (1520 г.), рязанская колонизация дошла до района устья Воронежа, откуда до Хопра и Вороны оставалось еще от 200 до 300 км. Точнее, в бассейне речки Усмани, впадающей слева в Воронеж несколько выше нынешнего города Воронежа, в 1501 г. рязанская великая княгиня Анна пожаловала землю одному своему подданному, причем из обстоятельств дела видно, что княгиня специально организовала заселение этого района, который хотя и имел уже какое-то русское население, но под рязанскую власть попал, видимо, недавно. На той же территории упоминаются какие-то рязанцы и в 1514 г. Однако официальная граница Рязанского княжества в то время находилась, по-видимому, значительно севернее, на речке Рясе, в 190 км выше устья Воронежа, судя по тому, что только до этого места рязанский эскорт сопровождал турецкого посла, ехавшего из Москвы через территорию княжества в 1502 г.

Характерно, что в перечне адресатов грамот Феогноста и Алексея нет ни каких-либо администраторов рязанского князя, ни вассальных этому князю феодалов. Алексей, правда, упомянул каких-то бояр, о которых мы еще выскажем некоторые соображения ниже, но ниоткуда не видно, что они были именно рязанскими. Зато в обеих грамотах фигурируют баскаки, что при отсутствии упоминаний о князе довольно определенно свидетельствует о прямом подчинении Червленого Яра непосредственно хану.

Из сказанного не следует, что в середине XIV в. рязанские князья не имели вовсе никаких интересов Червленом Яру. Но главную роль в событиях играли, очевидно, не они, а значительно более крупные фигуры.

Интересны некоторые на первый взгляд несущественные различия между грамотами Феогноста и Алексея. Феогност упомянул только Великую Ворону, а Алексей – и ее, и Хопер. Обе грамоты – это не только послания к верующим, но и юридические документы, определяющие спорную границу между епархиями, поэтому случайные пропуски слов в них маловероятны. Если не принимать разобранную выше версию П. Н. Черменского насчет изменения названий рек, то создается впечатление, что в 1330 – 1340-х гг. спорным был участок границы между обеими епархиями только по Вороне. Видимо, где-то там находились и «города» – не обязательно города в социально-экономическом смысле, хотя и они не исключены, но обязательно крепости, хотя бы небольшие (по средневековой русской терминологии, город – поселение непременно укрепленное). По-видимому, города образовывали укрепленную линию для защиты от восточных соседей, живших к востоку от Вороны, в верховьях Хопра. Неизвестно, кто там жил в то время, но если на это население распространялась церковная юрисдикция Сарайской епархии, а Рязанская епархия на него не претендовала, то можно подозревать, что по крайней мере какую-то его часть составляли православные христиане, правда, неизвестно, славянского ли происхождения.

В 1350-х гг., по грамоте митрополита Алексея, спорной стала и более юго-восточная часть границы Червленого Яра по нижнему течению Хопра. Это могло быть вызвано и расширением червлено-ярской территории вниз по Хопру до самого Дона, и появлением православно-христианского населения по ту сторону Хопра. Но в том и в другом случае упоминание о «караулах» на этом участке границы – очевидно, тоже каких-то оборонительных пунктах, хотя, вероятно, не столь капитальных, как города, – можно понять в том смысле, что за истекшие 10 лет оборонительная система Червленого Яра была переориентирована с востока на юго-восток и теперь направлена уже не против каких-то неизвестных восточных соседей, а прямо против центра Золотой Орды.

В связи с этим обратим внимание и на другое различие между грамотами митрополитов. Среди адресатов грамот, перечисленных в обращениях, у Феогноста на первом месте стоят баскаки. А Алексей обращается в первую очередь уже не к баскакам, а ко «всем крестьяном» (христианам), которых Феогност упоминал лишь последними, баскаки же остались на четвертом месте после «всех христиан», попов и дьяконов. Имеем основания думать, что оба нюанса – переориентация обороны района и изменение формы обращения к его жителям – отнюдь не случайны и хорошо согласуются как между собой, так и с общей политической ситуацией в регионе и во всей Восточной Европе.

В 1340-х гг. ханы были еще сильны, баскаки стояли на страже их интересов и, в частности, могли допустить возведение укрепленных линий против кого угодно, только не против центра своего государства. Но в 1356 г., в год окончания тяжбы между епископами и удаления Афанасия из Сарая, был убит последний сильный хан Джанибек, после чего в Орде надолго воцарилась, по выражению русских летописей, «замятня» – затяжная ханская междоусобица с почти ежегодными дворцовыми переворотами. Сарай стал главным очагом нестабильности в государстве. Оттуда после каждого переворота бежали войска потерпевших поражение претендентов на престол, преследуемые войсками победителей. Все счеты между теми и другими сводились на спинах трудового населения ближайшей периферии, будь то татары или русские, скотоводы, земледельцы или ремесленники, оседлые или неоседлые.

Показательно, что в первые годы этой «замятни» русские князья не попытались ею воспользоваться и освободиться от «ига». Видимо, с одной стороны, князья оказались к этому не готовы после целого столетия очень твердой ханской власти, а с другой стороны, эта власть воспринималась всем населением не только как иго, но и как фактор порядка, сдерживавший феодальную анархию – ту самую, которая и до ига уже существовала и осознавалась как величайшее зло, и во время ига все время прорывалась то тут, то там. Лишь значительно позже великий князь Дмитрий Иванович наконец воспользовался «замятней» и отказался платить дань со всеми известными последствиями этого (Куликовская битва и проч.). Но это уже другая эпоха, о которой мы пока не говорим. Сейчас нас интересуют годы непосредственно после начала «замятни».

Для нас важно, что именно в эти годы еще никто не собирался свергать баскаков или отказываться им платить. Но от баскаков определенно ожидали и требовали, чтобы они охраняли порядок и, в частности, не мешали, а может быть, и прямо помогали местному населению организовывать самооборону против вышедших из-под контроля и готовых грабить кого угодно войск непомерно размножившихся и измельчавших огланов (царевичей) из чингизовой династии. И баскаки, чтобы усидеть на своих местах, могли и должны были действовать только так. Но сами баскаки располагали лишь небольшими татарскими гарнизонами, достаточными для сбора дани с безоружного населения, но не для серьезных военных действий. Поэтому самооборона неизбежно должна была оказываться в руках местных выборных общинных властей, которые благодаря этому усиливались и отодвигали на второй план баскаков. Вот что кроется за перемещением слова «баскаки» с первого места на четвертое, а слов «все христиане» с последнего места на первое.

Нам могут возразить, что указанная ситуация сложилась после 1356 г., а грамоту Алексея мы датируем 1355 г. Это верно, но такие политические кризисы, как убийство Джанибека и начало «замятни», не разражаются внезапно и неожиданно, они долго назревают. А такие опытные и дальновидные политики, как митрополит Алексей, обычно предвидят эти кризисы, готовятся к ним, а при случае и направляют их по нужному им руслу. В данном случае причины кризиса были заранее известны. Помимо того что Алексей получал через свою легальную и нелегальную агентуру точную информацию о внутренних коллизиях в Сарае, он еще и лично бывал там в последние годы перед началом «замятни». За эти годы он дважды ездил в Константинополь, а ездили туда в то время обычно через Сарай. Более того, он был в наилучших отношениях с членами ханской семьи, в год начала «замятни» ездил в Сарай лечить ханшу Тайдулу, вдову Узбека и мать Джанибека, и присутствовал при начале «замятни». По одним летописям, он едва успел сбежать оттуда до гибели Джанибека, а по другим – не успел, был задержан, претерпел «многу истому» и лишь после этого вернулся в Москву (описано с вариациями в деталях во многих летописях). Ясно, что Алексей задолго до начала «замятии» знал все претензии рвавшихся к власти сыновей Джанибека, знал и те реальные военные силы, на которые опирался каждый из претендентов, и мог легко предвидеть, что произойдет немедленно после смерти Джанибека. Вот почему он за год до катастрофы уже мог позволить себе обращаться через голову ханского баскака прямо к червленоярским общинным властям («всем христианам»), зная, что реальная власть будет принадлежать им. И вот почему сами червленоярцы в это время уже срочно укрепляли свою юго-восточную границу.

Теперь, кажется, можно уже высказать и первые общие соображения насчет социальной природы Червленого Яра. С одной стороны, мы видим отсутствие упоминаний о каких-либо местных князьях, ханах или иных феодальных правителях и отсутствие признаков подчинения Рязанскому княжеству (подчинение Рязанской епархии таким признаком считать нельзя). С другой стороны, видим присутствие и растущую роль общинного самоуправления («все христиане», к которым обращаются, как к юридическому лицу). Не ясно, кто такие «сотники» – золотоордынские администраторы чином ниже баскака или местные общинные выборные начальники (термин мог употребляться в том и другом смыслах). Если верно последнее, то налицо уже и довольно развитый общинный аппарат управления. Правда, упомянуты и бояре, но упомянуты только во второй грамоте, на последнем месте, а главное, забегая вперед, заметим, что это не только первое, но и последнее упоминание бояр в Червленом Яру. Эти бояре – какой-то временный эпизод в истории района.

Сопоставляя все особенности Червленого Яра середины XIV в., можно заключить – для начала хотя бы в порядке рабочей гипотезы, – что перед нами, вероятнее всего, обладавшее некоторой автономией в рамках Золотоордынского государства объединение нескольких татарских и русских территориальных общин без феодалов, с военно-демократическим управлением вроде будущих донских, запорожских и подобных им казаков.

Сказанному не противоречит и кратковременное появление бояр. Известно, что в казачьих и многих других периферийных группах населения средневековой Руси социальная эволюция везде начиналась с территориально-общинного строя, а затем там различными путями пытались закрепиться феодалы разного рода, как внедрявшиеся извне в качестве, например, наемных военачальников или правительственных администраторов, так и местные, выраставшие из самих общинников. В одних случаях этим феодалам удавалось закрепиться, в других нет, но попытки делались все время. Может быть, и в Червленом Яру начиналось нечто подобное.

С. Н. Введенский и П. Н. Черменский высказали мысль, что в Червленом Яру каким-то образом мирно сосуществовали православные татары и православные русские. Однако такое допущение резко противоречит упомянутым выше представлениям славистов-медиевистов. На этих представлениях необходимо остановиться подробнее.

Большинство славистов-медиевистов, в том числе все историки, как уже сказано, считают, что территория, ранее имевшая славянское население, полностью утратила его и «запустела». Хотя слависты-медиевисты вообще признают, что на этой территории появилось неславянское население, которое они именуют кочевниками, но тем не менее они считают возможным употреблять термин «запустение», полагая, очевидно, что кочевники – это не население, а пустота.

Не перечисляя всю весьма обширную литературу, написанную за последние два столетия именно с таких позиций, заметим только, что эта концепция господствует по сей день. Разногласия сводятся лишь к спорам о сроках окончания «запустения» в отдельных районах и об обстоятельствах его ликвидации, например, о том, какую роль играли при этом «военная колонизация» русскими войсками и предшествовавшая ей «вольная колонизация» беглыми крестьянами в XVI – XVIII вв.

Сторонники этой версии опираются главным образом на огромные архивные материалы о движении русских войск на юг в XVI – XVIII вв. и о заселении завоеванных ими земель. Из них видно господство переселенцев русского (в основном среднерусского) и украинского происхождения, но не видно сколько-нибудь заметного присутствия на завоеванных землях какого-либо старожильческого населения. Ссылаются также на известное описание «пустыни» в Верхнем Подонье в 1389 г. в повести «Хождение Пименово» и на описание путешествия А. Контарини, ехавшего в 1476 г. от района нынешнего Волгограда почти до Рязани по безлюдной местности (об этих источниках подробнее см. ниже).

Есть другая группа славистов – главным образом лингвисты-диалектологи и этнографы, считающие, что «запустения» не было и что прямые потомки дополовецких и домонгольских славян, восходящих к древним северянам и вятичам, продержались на территории, захваченной половцами и затем монголами, скрываясь в лесах и оказывая сопротивление оккупантам, а в дальнейшем составили основное ядро нынешнего южнорусского населения, на которое в XVI – XVII вв. наслоились позднейшие переселенцы.

Эта версия основывалась первоначально на наблюдениях диалектологов школы А. А. Шахматова, заметивших, что в конце XIX – начале XX в. специфические южнорусские крестьянские говоры с характерным аканьем и другими особенностями имели ареалы, частично совпадавшие с ареалами северян и вятичей. Такое совпадение было сочтено достаточным доказательством того, что тут прямо сохранились говоры северян и вятичей и что, следовательно, потомки этнических групп докиевских славян никогда не покидали своей исконной территории. Позже этнографы заметили такое же совпадение с ареалами северян и вятичей в ареалах типов и форм крестьянского жилища, одежды и других элементов материальной культуры и истолковали это подобным же образом.

Но у данной версии в настоящее время осталось мало сторонников. Лингвисты-диалектологи, впервые ее предложившие, сейчас сами от нее отказываются: представления А. А. Шахматова и его школы подвергнуты основательной критике. Происхождение южнорусских акающих говоров теперь уже не обязательно связывается с наследием северян и вятичей. В лингвистических работах С. И. Коткова до недавнего времени еще повторялись высказывания против версии о «запустении», приводились доводы в пользу того, что на юге Европейской России до прихода московских войск уже имелось какое-то население, говорившее на акающих диалектах, но вопрос о происхождении этого населения остался открытым, и не было доказано, что оно действительно домонгольское. Этнографы-слависты, по-видимому, продолжают придер

живаться версии о сохранении потомков северян и вятичей; по крайней мере после издания в 1960-х гг. атласа «Русские», где она излагалась, новых высказываний на эту тему не было. Но фактически и аргументация этнографов в значительной степени опровергнута. Нашими специальными исследованиями показано, что даже в начале XVIII в. формы южнорусских крестьянских усадеб были еще очень далеки от форм усадеб конца XIX – начала XX в., приписываемых северянам и вятичам. А из выполненного П. А. Раппопортом анализа многочисленных археологических данных видно, что и во времена северян и вятичей и позже до XIII в. формы строительной культуры быстро развивались и изменялись вне связи с какими-либо традициями определенных этнических групп.

Однако нам сейчас не так важно, какая из двух изложенных версий в настоящее время имеет больше сторонников, – более важно, что обе они имеют между собой немало общего. Как предположение о «запустении», так и предположение о славянской партизанщине в половецком и татарском тылу исходят из одного и того же постулата о принципиальной несовместимости этих этнических групп, о непреодолимом антагонизме между ними. Такой постулат обычно не высказывается прямо, но всегда подразумевается. Если бы он не подразумевался, обе изложенные версии выглядели бы необоснованными и было бы непонятно, почему для славян существовала только альтернатива «или бежать, или прятаться и сопротивляться» и не оставалось иных возможностей. Впрочем, некоторые историки по сей день не только подразумевают, но и прямо декларируют концепцию антагонизма. Например, В. В. Каргалов считает русско-татарский антагонизм проявлением более общего и, по его мнению, закономерного и обязательного антагонизма между «оседлым земледелием» и «кочевым скотоводством». Эту же концепцию фактически принимает и пытается обосновать С. А. Плетнева.

Мы вернемся к данному вопросу после рассмотрения других источников. Пока констатируем, что С. Н. Введенский и П. Н. Черменский, высказав мысль о мирном сосуществовании татар и русских в Червленом Яру, тем самым выступили не только против обеих групп славистов – сторонников и противников «запустения», но и против одного из фундаментальных постулатов всей славистской историографии средневековой Восточной Европы.

Гипотеза о Червленом Яре как о некоем протоказачьем образовании пока еще слабо обоснована. Наиболее уязвимым ее местом является то, что исследуемые события происходили на два столетия раньше первых сообщений о донских, запорожских и прочих подобных казаках. Более того, ссылки на грамоты митрополитов Максима и Петра позволяют ретроспективно реконструировать это протоказачье образование даже в конце XIII в., что уже вовсе противоречит всем общепринятым представлениям о происхождении казачества в юго-восточной Руси. Однако не будем вдаваться в полемику до рассмотрения некоторых более поздних источников, которые, как увидим, кое-что проясняют и в ранней истории Червленого Яра.