Последние десять-пятнадцать лет проявляется большой интерес к опубликованию и аналитическому разбору литературного наследия т.н. «русского Харбина» - уникального, исторически сложившегося русского города на территории современного Китая (северная Маньчжурия), своеобразного белого «града Китежа». Этот процесс незаметно начался еще в 1960 - 80-х годах в «беллетризованной» форме, когда вышла книга мемуарной прозы Н.И.Ильиной. В конце 80 - начале 90-х годов внимание к «восточной ветви» русской эмиграции активизировалось, завершившись, наконец, в 2006-м году выходом во Владивостоке двухтомника поэзии и прозы А.И. Несмелова с блестящим аналитическим предисловием Е.В. Витковского. В 2000-е годы появились также книги Г.В.Мелихова «Белый Харбин. 1920-е годы», Н.Д. Старосельской «Повседневная жизнь «русского Китая» (М., 2006), профессора-синолога Н.А. Спешнева «Пекин - страна моего детства» (СПб, 2004) с интересными воспоминаниями о харбинских знакомых и многое другие. И практически каждая публикация не обходится без упоминания об А.И. Несмелове, может быть, самом ярком поэте «русского Харбина».

Арсений Иванович Несмелов (настоящая фамилия - Митрополь-ский) родился в Москве 8 июня 1889 года. Его судьба оказалась характерной для судьбы людей его круга и поколения. Кадетский корпус (кстати, тот же, Второй Московский, закончил и А.И.Куприн), затем -окопы Первой мировой войны. Двадцатипятилетний подпоручик с августа 1914 года «месил сапогами окопную глину, воевал с австро-германцами», как писал он позднее в автобиографии. «Монотонность окопной жизни ни к стихам, ни к прозе не располагала», но спустя много лет именно события первой войны нашли отражение и в стихах, и в прозе Митропольского.... Небольшим своим офицерским чином он гордился до конца жизни, никогда не забывал, что он - кадровый военный, гренадер, ветеран окопной войны.

В апреле 1917 года поручик Митропольский, перенесший серьезное ранение и награжденный четырьмя орденами, был комиссован из действующей армии по ранению. А в памятные Октябрьские дни семнадцатого года, во время восстания юнкеров в Москве, оказался на той стороне, быть на которой диктовала ему честь офицера, дававшего присягу. Позже об этих событиях Несмелов напишет поэму «Восстание». «Именно в эти дни офицер царской армии Митропольский стал белым офицером. Судьба переломилась. «Два раза уезжал из Москвы, и оба раза - воевать. Уехав в 1918 году в Омск, назад не вернулся» -так скупо Несмелов изложил в биографии историю своего прощания с родным городом. Ему предстояло доживать свой век и без Москвы, и без России», очень точно скажет об этом периоде жизни поэта Е.В. Витковский.

Арсению Несмелову суждено было испытать на себе все превратности беженской доли. Остановкой на его пути стал Харбин. Кадровый военный, переживший потрясения Октябрьской революции и Гражданской войны, он вырос в признанного на Дальнем Востоке поэта. В творчестве Несмелова отразилась вся та боль поражения и утраты родины, которую пережили белоэмигранты; те особенные черты жизни и мироощущения, характерные для дальневосточного региона «русского рассеяния». За двадцать с лишним лет жизни в эмиграции А.Несмелов издал несколько сборников стихов («Кровавый отблеск», «Без России», «Полустанок», «Белая флотилия»), шесть поэм, огромное количество рассказов и очерков, рассыпанных в периодике Владивостока, Харбина и Шанхая.

Поэма А.И. Несмелова «Прощенный бес» может быть датирована по автографу, присланному вместе с письмом ученице поэта Л. Хаин-дровой весной 1941 года (1). Для нас в этой датировке важно то, что поэма написана за несколько лет до смерти Арсения Несмелова (1945), в период, когда какие-либо иллюзии были им изжиты, когда «белому Харбину» осталось существовать в качестве «русского острова» на китайской земле очень недолго, поскольку марионеточное прояпон-ское государство Маньчжоу-го считало русскую компоненту в своем составе совершенно излишней (2).

И тем ценнее и неожиданнее обращение поэта-эмигранта Несмело-ва к языческой старине, освещенной образами, близкими и знакомыми с детства - Бабы Яги, Лешего, Горыныча, Кота ученого («.. .а кот сбежал в село», по версии поэта). И тут же - размышления о христианстве, о святом Угоднике, об оставленной родине, которая, подобно сказочному Граду Китежу, давно исчезла, скрылась («И в озере хоронится / Её последний скит» (434). Начинается поэма вполне традиционно:

Зажглись огни вечерние В селениях глухих, И ветер, равномернее Заколыхав, утих; Погасла тучка алая,

Сошла заря с небес. И тишина немалая Обшаривает лес. (433)

Сказочный колорит проявляется уже во втором восьмистишье, при описании избушки Бабы Яги (И над ее избенкою,/ Над срубом вековым,/ Поднялся струйкой тонкою / И розовеет дым(434). Баба Яга, пишет А. Кайсаров (3), изначально положительное божество славянского пантеона, «хранительница, если надо - воинственная - рода и традиций. В период христианизации всем языческим богам, в т.ч. оберегавшим людей (берегиням) придавались демонические черты, уродливость внешнего вида и характера. Многие писатели утверждают, что Баба Яга - славянская Беллона. Римская Беллона, как известно, была изображаема воинственным божеством, управляющим колесницею и конями Марса: но в славянской мифологии пожалуйте не ищите таких прелестных изображений воинственной богини. Наша Беллона, признаться, играет ту же роль, только в совсем другом костюме. Древнейшие русские повести описывают нам ее гнусною, сухощавою старухою, высокого росту, с костяными ногами, и пр., и пр., и пр.! Экипаж ее совершенно соответствовал красотке, которая в нем ездила. Это была ступа, которую богиня погоняла пестом железным, находившимся у ней в руках» (3). Внешность Яги в поэме полностью соответствует данному портрету:

Слепа, зубами мается, И с памятью - беда. Все сетует да кается, Ждет Страшного Суда; Суха, что подморозило, -Легко ль два века жить!.. Грозиться все за озеро К Угоднику сходить. (434) Достаточно традиционно описывает автор и Лешего, еще одного персонажа славянского языческого пантеона:

.леший рядом гукает, Сивобород, велик, -Хохочет да аукает Косматый баловник (433)

Он тоже полностью соответствует описанию А. Кайсарова: «Лешие были лесные божества, или подлинные греческие Сатиры. Леших представляли себе в человеческих видах, с козлиными рогами, ушами и ногами. Удивительно без сомнения, как могло произойти такое сходство между славянским и греческим божеством. Описанное изображение леших употребляется еще доселе у простого народа в России» (4). Известно также, что леший порой почти не отличается от людей, но чаще «хозяин леса» представлялся одетым в звериную шкуру. Помимо всего прочего, он наделен отрицательными «левыми» признаками: левая сторона запахнута на правую, левый лапоть надет на правую ногу, мог быть кривой (на левый глаз), хромой (на левую ногу) и т.д. Леший не лишен стремления к простым радостям жизни:

К Яге, седой затворнице, Несет лесовика -Погреться в теплой горнице, У древнего шестка; Свела его с соседкою Давненько ворожба, Но скучно с бабой ветхою -Горька ее судьба (433)

Выяснятся, что Баба Яга, осознав свою злую сущность и языческие заблуждения,

Грозится все за озеро,

К Угоднику сходить,

Чтоб слезы лить смущенные.

И на помин души (sic! - Т.У.)

Отдать все сбереженные

Зеленые гроши;

Не хочется за печкою

Скончаться в день лихой, -

Увы, ни Богу свечкою,

Ни черту кочергой! (434)

Автор в данном фрагменте использует разговорное выражение «жить/скончаться, как таракан за печкой» и известную поговорку «ни Богу свечка, ни черту кочерга». Но показательно то, что Несмелов, вразрез с общепринятым мнением, не отказывает лесной нечисти в существовании души («и на помин души»!). Лешему понятны «страдания» Яги, он ей даже сочувствует:

И смотрит Леший ласково, Давно смирился бес, Давно уж он не стаскивал Ни звездочки с небес,

Давно над богомолками Не измывался, лих, Давно ветвями колкими Не стёгивал он их (434)

Особенно интересно, на наш взгляд, в этом фрагменте заявление о «звездочках с небес», которые «давно не стаскивал» бес. Поскольку в научной литературе по мифологии нет данных о том, что фольклорные лешие были «замечены» в подобных действиях, можно предположить, что автор аллюзивно апеллирует к какому-то широко известному отрывку из литературы. И действительно, если слово «звездочки» заменить на «месяц», то получим всем хорошо известный эпизод похищения Чертом (бесом) месяца из сборника «Вечера на хуторе близ Ди-каньки» Н.В. Гоголя. Более того, из мемуарной книги Н.И. Ильиной «Дороги и судьбы» известно, что именно эта постановка школы-студии МХАТ-2 была возобновлена Е.И. Корнаковой силами молодежного театра в Харбине. «Ночь перед Рождеством», шедшую несколько раз на сцене харбинского Железнодорожного клуба, с большой вероятностью мог видеть А.И. Несмелов.

Автор мотивирует грустные размышления Лешего так:

И горестно негоднику, И на себя он зол: Теперь бы сам к Угоднику Он богомольцев свел. Да нету их, пригоженьких, Не повстречаешь их, -Теперь несут дороженьки Лишь мужиков лихих. Деревья стонут, падают От их зубастых пил; Везде грозят засадою, Куда б ни отступил. Но Леший, тем не менее, Куда бы ни залез, Без боя, без сражения Не уступает лес. (435)

И Яга, и Леший апеллируют к Угоднику. В русском традиционном сознании давно закрепилось устойчивое словосочетание Николай-Угодник. Но, по свидетельству Б.А. Успенского (5), здесь можно говорить о двух, по крайней мере, Николаях (Николах).

Первый - «Никола, Микола, в славянской мифологии обозначение св. Николая (иногда и других святых), восходящее к персонажу языческой эпохи, или название злого духа. Таковы лесной дух nikolaj у кашубов, задающий загадки заблудившимся в лесу (отгадавших он выводит на дорогу, не отгадавшие продают душу черту), злой дух Mikolaj: ср. восточнославянские представления о Николе Дуплянском, обитающем в дупле в лесу, о связи Николы с охотой, лешим» (6). На связь с демоническими силами указывает также хромота или слепота (кривизна) Николы. Для позднего пласта восточнославянской демонологии характерен обычай завивать «бородку» Николе («Миколина бородка», «борода Микуле»), восходящий к древним представлениям о завивании бороды Волосу/Велесу. С Велесом Николу связывают также функции покровителя скотоводства и земледелия, хозяина земных вод»

(6).

Но дальнейший текст убеждает читателя, что А. Несмелов имеет в виду другого Николая:

.сам Угодник следует К нему из темных чащ; Уж пересек он просеку; Как в давние года, Волосиком к волосику Струится борода.

И ряска та же самая, И на скуфье снежок, Несет рука упрямая Все тот же батожок; Им Лешего оттаскивал Святой немало раз, А ныне смотрит ласково, Но бес не поднял глаз (436)

Именно определение «святой» дает нам право четко идентифицировать Угодника как Николая-Чудотворца (греч. NiKoXao^, Никола -древнерусская форма, удержанная старообрядческой и фольклорной традицией), он же - Николай Мирликийский. «В христианских преданиях святой из разряда т.н. святителей (церковных иерархов), образ которых подвергся сильной фольклорной мифологизации, послужив соединительным звеном между дохристианскими персонификациями благодетельных сил и новейшей детской рождественско-новогодней мифологией (Санта Клаус - искажение голландского Sinte Klaas, «св.

Николай»; его модификация - агнл. Father Christmas, «батюшка Рождество», Дед Мороз). Время жизни Н.Мирликийского предание относит к первой половине IV в., когда он был избран епископом г. Миры в Ли-кии (отсюда обозначение Николая как «Мирликийского») (7).

Не случайно подробное описание Несмеловым внешности Угодника. Дело в том, что, в отличие от католической иконографии, в которой Николай - безличный персонаж, выражающий холодноватое достоинство епископского сана и опознаваемый лишь по атрибутам и житийным эпизодам, православная традиция знает очень характерный образ св. Николая: высокий лоб, мягкие линии лика, заботливый взгляд пастыря, в котором преобладает то мягкость, то строгая проницательность. В завершение описания облика Николая-Угодника следует добавить, что в русском фольклоре этот образ занимает большое место (он - персонаж многих русских сказок, а также покровитель путешественников и учащейся молодежи. Вплоть до XVIII в. «культ его на Руси был низовым, плебейским, сливаясь на периферии с реликтами языческих медвежьих культов» (7).

Николай-Чудотворец говорит склонившемуся перед ним Лешему о том, что он пришел не мстить, а простить лесную нечисть:

И хоть ты рода низкого

И надо лбом рога,

Но луч Христов отыскивал

И в лужах жемчуга,

В трущобе, древле дикая,

Душа твоя росла:

К зверью любовь великая

Негодника спасла.

Ты белочку и ежика,

Медведя и лису

От пули и от ножика

Оберегал в лесу;

Взрастил ты сердце отчее

К обидной их судьбе,

И это, как и прочее,

Засчитано тебе. (4370

Угодник предлагает Лешему уйти из чащи в поисках «радостного Ерусалима», но лесовик отклоняет предложение, объясняя это тем, что ему жалко оставить беззащитных лесных обитателей.

Вся поэма проникнута тёплым юмором, характерным для творчества А.И. Несмелова последнего периода, предназначавшегося детям эмигрантов, проживающим в Китае. Обращение к христианскому и фольклорному мифу тоже не случайно, поскольку в такой ненавязчивой форме поэт напоминает маленьким русским детям об их великой родине, великой истории и великой религии.

Литература

1. Несмелов А.И. Собрание сочинений в 2 тт. Т.1. - Владивосток: Рубеж, 2006. - С.433. Далее все страницы ссылок в тексте будут приведены по этому изданию.

2. См., например, воспоминания В.Г. Мелихова, Н.И. Ильиной, А.Н. Вертинского и др.

3. Кайсаров Андрей. Славянская и российская мифология / А. Кайсаров // Мифы древних славян. Велесова книга. - Саратов: «Надежда», 1993. - С.84.

4. Там же. - С. 52.

5. Успенский Б.А. Культ Николы на Руси в историко-культурном освещении / Б.А. Успенский //Труды по знаковым системам. - Тарту, в.10, 1978.

6. Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х томах. Т. 2. - М.: Российская энциклопедия, 1997. - С.217.

7. Там же. - С.218.

Т.Ф. Ускова (ВГУ)