Народы оценивают прежде всего по состоянию их культуры, по отношению к ней активного населения и властей. Говорят о народах диких, цивилизованных и культурных. Однако это деление условно. Дикости противостоит не культура, а цивилизация, причем цивилизованные народы часто жестоко покушаются на народы дикие, на их веками наработанную обрядовую культуру, на их жизненное пространство и на само их существование. Дикие же народы, в силу многих культурных табу, избавлены от подобных искушений.

По содержанию своему понятие «культура» беспредельно, в мыслимых границах оно приближается к понятию «жизнь» - во всех ее физических, духовных и социальных проявлениях. Человеческая жизнь - это непрерывное обновление всего и вся, это бесконечная работа по ее оснащению. Главный закон искусства поэзии Аристотель видел в подражании природе, в соревновании с ее животворящими силами. Подобному закону следует и культура в целом: она не склад или музей, а потребность и стремление к высшим формам бытия. Культура - это живые, работающие образы и смыслы, это непрерывное приращение новых изделий и символов к уже известным. Потребление наработанной культуры без приращений неизбежно ведет к ее упрощению и разрушению. С подобным явлением мы встречаемся и в новейшие времена, особенно в периоды духовных кризисов. Сложными и опасными оказались пути русской культуры в XX веке. По мнению В.Кантора, сам век и сталинская тирания породили новый антропологический тип, «ориентированный на понижение интеллектуальных и духовных способностей, на отказ от самодеятельности» (1, 153). А это неизбежно вело к иждивенчеству либо культурному релятивизму. Живое бытие культуры невозможно вне деятельных контактов с ней. В структуре культуры М.Блох выделяет три взаимосвязанных уровня. Первый - это «совокупность результатов деятельности некоторого общества - народа, нации, государства». Второй - «совокупность широко понятых сфер интеллектуальной деятельности общества, включая науку, искусство, религию, а также... морально-поведенческие установки». И третий - «качество или достигнутый уровень совершенства в выполнении некоторой профессиональной деятельности» (2,50).

После большевистского переворота на всех трех уровнях культуры происходит болезненная мутация. На первом уровне начинается беспрецедентная дискредитация русской культуры в левых группировках и революционной печати. Особой погромностью отличалась газета «Искусство коммуны» и выступления футуристов. На втором уровне разворачивалась компрометация духовной деятельности в ее противопоставлении черной, полезной работе.

М. Левидов призывал открывать не театральные студии, а студии свиноводства. А.Платонов запальчиво пишет: «Вне материи для нас нет ценностей. «Дух» мы считаем заблуждением и орудием капиталистической обороны. Ничего нет гаже, безумнее и ненавистнее для нас как понятие духовности, высшей интеллектуальной одаренности» (3,166)

На третьем уровне считается вполне допустимым понижение качества и вовсе не обязательным стремление к совершенству: и так сгодится, нам бы попроще, не до жиру - быть бы живу и т.п. Народная культура попадает в разряд пережиточных, вредоносных явлений. Всякие обращения к мифологии и фольклору, к народным поверьям, обычаям и обрядам, к семейным традициям - все это подвергается атакам и запрету как мистика, мракобесие, воинствующее невежество и черносотенство. Слой за слоем уничтожается либо выдавливается из страны духовная элита как якобы белогвардейская, контрреволюционная: священники, офицеры, преподаватели гимназий и университетов, ученые, писатели, философы, люди искусства и т.д. Масштабы антикультурного погрома России в первые годы Советской власти не поддаются никакому описанию, и вряд ли это будет когда-либо сделано. По самой простой причине: многое, начатое тогда, в той или иной форме продолжается поныне. Многие культурные ценности, по словам академика М. Некрасовой, «девальвируются день ото дня», дискредитировано «и само понятие культуры» (4).

Культура - не конечный «продукт», не приобретенное нечто состоятельным гражданином, а общее дело, в котором участвуют все. Когда от культуры отлучается население, она перестает быть народной и превращается в культуру массовую, в попсу. «Мировая культура ныне, - замечает Е.Черникова, - заточена под человека толпы, под массу, «которая, как ей положено, хочет хлеба и зрелищ» (5). Однако подлинная культура не может быть сведена к элементарным функциям, она многослойна и разнонаправленна. Это растение многолетнее и многокорневое, требующее от каждого благорасположения и ухода. Народная культура глубже, мощнее и влиятельнее на человека, чем культура развлекательная, производимая по некоторым закулисным рецептам. По своему адресу она имеет прописку национальную, тогда как попса по преимуществу космополитична. Искание Града небесного, Правды, Справедливости и Красоты - вот та полноводная река, на берегах которой обустраивалась русская культура, как элитарная, так и народная. С обмелением этой реки начинает высыхать и рушиться и храм народной культуры, на месте которого спешно воздвигается балаган.

Под давлением материалистической большевистской идеологии осуществляется не только «организованное упрощение культуры», но и сокращение, адаптация духовного состава советского человека. В этом легко убедиться, сравнив новокрестьянскую поэзию (Есенин, Клюев, Клычков, Орешин) с колхозно-крестьянской поэзией рубежа 20-30-х годов. Из нее стремительно выталкивались «поэтические воззрения славян на природу», православно-христианское мироощущение, фольклорная свобода и широта охвата, первородство и красота народной речи. Вместо этого насаждалось черно-белое, элементарно-классовое сознание. Последствия упрощений наглядно проступают, например, в сравнении избы клюевской с образом избы в поэзии колхозной: она перестала быть центром крестьянского духовного мироздания, крестьянской мифологией и поэзией.

Борьба за новую, пролетарскую культуру в 20-30-е годы была по существу борьбой с многовековой культурой, с духовными накоплениями и традициями, со всем, на чем держалась народная жизнь. В этой борьбе не было запроса самой культуры, ибо новой или старой она не бывает, она просто культура. Она всегда готова вобрать в себя все одухотворенное и живое, все, что обогащает и укрепляет человека. С культурой боролись, чтобы понизить его сопротивляемость, чтобы легче было внедрить в него программу страха и послушания, избавить сознание народа от сокровенных глубин, привести его к упрощенному рационалистическому знаменателю. Духовность простой души, писал И.Ильин, «некритическая, малоразумная, недифференцированная, тянет к мифу и к магии», зато это духовность подлинная, любящая, сострадательная, патриотичная. Человек народной, не книжной культуры больше прислушивается к своему сердцу и совести, к чувству справедливости, «чем человек хотя бы и большой, но рационалистической культуры». Отвлеченный, не закрепленный в народной духовности ум есть ум обличающий и властный, он «оказывается в отношении духовной культуры не строящим, а разрушающим началом» (6, 193). Напичканные в подпольных кружках или заграничных ликбезах прогрессивными идеями, наши неистовые ревнители начинают порочить и вытравлять все свое, вплоть до самых священных ценностей.

К чему могли привести попытки создавать новую культуру вне силового поля культуры традиционной, в борьбе с культурой прошлого? Пролетарская культура не могла возникнуть из воздуха, из революционных программных установок - это приводило только к болезненным и опасным деформациям. «Радикальные изменения в ядре национальной культуры, - полагает современный исследователь, - и есть демонтаж народа». (7) Как только ни пытались демонтировать русский народ, как только ни разжигали в его доме огонь классовой жизни и ненависти. Всю свою энергию комиссары культурной революции бросили на очернение прошлого, оберегая в нем только протестное, нигилистическое и богоборческое, то есть то, что и помогало очернять наше прошлое. Пожалуй, это было опаснее открытой военной агрессии, тут действует «общее правило уничтожения народов: хочешь стереть с лица земли народ - найди способ системного подрыва его традиции». (7) К величайшему сожалению, многое комиссаром удалось: оглушить, подавить народ, пробудить в самых неустойчивых массах колоссальную энергию классовой ненависти. В результате культура «оказалась в тисках гигантского по масштабам социального эксперимента - социалистического по названию, тоталитарного по существу» (8, 35). Но в тисках этих могли остаться только оболочки культурных смыслов. На нигилизме, ненависти и разрушительстве могла возникнуть только беспочвенная, показная культура, вернее, псевдокультура. И только там, где удавалось зацепиться крыльями за почву - историческую и культурную - там рождалось подлинно новое.

Природа культурного нигилизма как психологическая, так и социальная. Ущемленные и малообразованные, неистовые ревнители заняли все властные посты в литературе и культуре, чтобы «не пущать» наверх тех, кто идет из глубин, кто талантливее и перспективнее. «Нельзя не признать того, что вожди и активисты российского большевизма, - замечает Н.И.Толстой, - были в большинстве своем весьма далеки от русской народной культуры» (9, 327). А это не могло не сказаться на культурной политике советской власти, в совокупном целом своем названной культурной революцией (этот термин в ходу и поныне). Ядром ее стала система образовании (ликбез, школы I и II ступени, учительские институты, красная профессура), замешанная на крутой идеологической закваске, на противостоянии русской народной культуре. Митрополит Иоанн оценивает культурную революцию как смуту, как недуг, как помрачение самосознания народа. Подобное организованное помрачение означало «утерю народом, обществом, государством согласного понимания высшего смысла своего существования» (10, 374). В народе, измотанном мировой и гражданской войнами, ослепленном ненавистью и райскими посулами, не хватило сил одолеть эту смуту и помрачение. Вожди вождями, уточнял свою мысль Н.И.Толстой, «но приходится согласится и с тем, что в сознании значительной части русского народа идеология построения земного коммунистического «материального» рая заслонила (а если честнее - заменила) идею царства Божия на земле, чаяния «воскресения мертвых и жизни будущего века» (9, 327). Духовное подменили идеологическим большевизмом, о победе которого возвестил на I Всесоюзном съезде советских писателей М.Горький. Утеря высшего смысла существования «с точки зрения культурной, - поясняет митрополит Иоанн, - это судорожный обрыв преемственной многовековой традиции, питающей народную жизнь бесценными соками совокупного опыта многих поколений: разрушение целостности эстетического, художественного восприятия мира, болезненный исход в беспочвенный и бездушный модернизм, паразитирующий на дурных энергиях индивидуалистического извращенства» (10,375). Что прославлялось, что возводилось на эстетические пьедесталы в первые годы культурной революции? Произведения, наиболее погромные по отношению к прошлому или безудержно восхволяющее светлое будущее. Неистовым ревнителям надо было оглушить, оболгать, запугать сложную русскую душу, заштриховать все ее глубины и тайны, опорочить все ее заповеди веры и чести, подменить все это рекламным агитпропом: вместо философии - политграмота, вместо икон - портреты вождей мирового пролетариата (которого не было). Начинающий Твардовский в свои пятнадцать лет со всей горячностью отозвался на программные установки властей.

А в углу мы богов не повесим,

И не будет лампада тлеть.

Вместо этой дедовской плесени

Из угла будет Ленин глядеть (11). Это стихотворение о новом доме, о новой жизни напечатано под рубрикой «Деревенское - бытовое. Крестьянин, сделай газету и книгу оружием против старого быта». На деле это означало против всего старого, т.е. традиционного, в том числе и против культуры прошлого.

Твардовскому было семь лет, когда произошла революция. Он видел погромы, разграбленные или сожженные усадьбы, поверженные колокола и кресты, вырубленные парки, слышал от взрослых, как утверждалась советская власть на селе. В очерке «Как разгоняли Управу (Рассказ тов. Анищенкова)», написанном в 1932 году, события тех лет поданы в живом голосе участника, приехавшего из столицы большевика. Конечно, первым делом он стал думать: «Как взять власть?» В средствах не разбирались, «решили действовать по-петроградски»: Анищенков сам сочинил приказы, подписался за председателя несуществующего Совета, стукнул кулаком по столу и с перевесом в один голос объявил Управу распущенной. Пришлось и дальше действовать по большевистской науке: «Помню слова Володарского: надо, мол, расслаивать деревню, выявлять бедноту и на нее опираться» (12, 74). Расслаивание народа обернулось гражданской войной, гибелью миллионов, разрухой, неисчислимыми культурными утратами.

В следующем очерке «Восстание (Рассказ тов. Сухарева)» мы уже видим практические результаты этого расслоения: «Приступили к ликвидации помещиков. Ликвидировали скот, урезали землю, обезоружили инвентарем и повозками» (12, 76-77). Помещики подняли восстание (сколько же их там было?), однако «отряд из Смоленска пришел. Окружили всю деревню, чтобы бандитских главарей поймать, расставили пулеметы Помещиков, которые затеяли это восстание, - расстреляли. Так восстание и задушили.

После этого восстания народ постепенно начал хозяйством заниматься» (12, 79).

Деревня долго отходила от шока подобных расслоений и восстаний, от развязанного братоубийства и политики военного коммунизма. Крестьянин, верный заветам предков, послушный власти земли, мучительно вживался в революционные порядки. Его сбивало с толку причудливое смешение привычного и нового, традиционного и навязанного силой, ему казалось, что его хотят подменить кем-то другим, с другой головой и с другим сердцем. Подавив множество крестьянских восстаний, власть выбросила лозунг «Лицом к деревне», однако лицо это глядело на деревню косо и сурово, высокомерно, а порой ненавидяще, как на трудно доставшихся пленников.

В раннем Твардовском момент отталкивания от наследия прошлого гораздо сильнее, чем притяжение к нему. Насколько это отталкивание было органичным для его возраста и его биографии? Да, оно вполне объяснимо этими обстоятельствами. Однако по тем же ранним стихам и заметкам можно судить, что оно было и понуждением времени, условием вхождения в новую жизнь. Кроме того, отталкивание от прошлого нередко перемежалось с неприятием всего негативного в деревне советской. Юношеский максимализм и негативизм часто застилали взор и не давали заглянуть за оболочку фактов, всмотреться в самого себя, разобраться в своих противоречивых реакциях на происходящее. Но Твардовский стремительно созревал как личность (как поэт гораздо медленнее) и уже осознавал свои расхождения с «генеральной линией» (в ранних дневниках это зафиксировано). Поэтический мир его ранних стихотворений фрагментарен, злободневно-ситуативен и слабо соотнесен с глубинными ритмами народной жизни. Неудовлетворенный окружающим и положением в семье, лишенный возможности продолжать учебу, безуспешно прорывающийся в город, он поневоле проникается негативными эмоциями. Редко порадуют его картины пашни, жатвы или покоса, «добро семейственных традиций», посиделки и т.п. Его стихи и заметки в основном критичны и даже обличительны, в них едва-едва пробивается «милость к падшим», сочувствие к потерпевшим («Тихий дом», «О затихшей церкви», «Гостеприимство», «Четыре тонны», «Первая бригада» и др.), нет еще глубокого понимания общего хода событий, хотя настороженность ко многому появилась.

Свою главную «объективную тему» Твардовский заявил в первых же стихотворениях и прозаических записях: как обустраивается деревня на новых рубежах, какие перемены и противоречия закладываются в новую жизнь. Он часто пишет о деревенской повседневности, деловой «текучке», порой сбиваясь на сермяжную репортажность: о недо-крытых крышах, развалившихся сараях, о самогоноварении и пьянстве, о непроезжих дорогах, о внутрисемейных скандалах и разделах и т.п. Но более всего его привлекают темы общекультурного порядка, все то, что так или иначе изменит деревенскую жизнь: работа сельхоз-кружков и опорных изб-читален, красных уголков и библиотек, распространение книг и газет, строительство школ, красные субботники и красные свадьбы, новые песни и праздники. Его особенно радует, что снизили цены на книги, что мужики читают газеты, слушают радио и доклады. В газете «Юный товарищ», где он часто печатался и где о нем появилась первая статья (1927 г.), была рубрика «За культурную деревню», которая обязывала селькоров присматриваться ко всему, что происходило на деревенском «культурном фронте». Одно из стихотворений, рассказывающих, как трудно давались даже самые малые успехи на этом фронте, безо всякой авторской маскировки, напрямую оценочно, названо «Хорошо». И хотя это рассказ не самого автора о себе, а воспоминание объективированного героя, он переполнен радостными эмоциями от успешного культпохода в деревню. Автор явно любуется своим героем-богатырем, рискнувшим отправиться с культурной миссией в такую глушь, в такие дали. Культурным миссионером было, наверно, ничуть не легче, чем коллективизаторам, только они не воевали со своим народом, их оружием было не насилие, не угрозы, а убеждение, живое дело культурного просвещения.

Он рассказывал,

стоя у кафельной печки,

О недавней поездке

в деревню, где глушь, хутора.

Развозить приходилось кино и библиотечки

И устраивать разные вечера.

Было холодно так,

что невольно по коже

У него и сейчас пробегает мороз.

Он рассказывал дальше, блаженно и весело ежась,

Ощущая в тепле

свой могучий, как шуточный, рост.

Мы сидели и слушали кротко и долго.

Он закончил рассказом

о святочных волках. Замолчал

и по комнате с чувством прошел, Потянулся, зевнул

и сказал: «Хорошо...» (13) Это стихотворение знаменательно тем, что оно написано в пору конструктивистских, сатирических увлечений Твардовского, в период самых сложных, кризисных исканий и сомнений, и только область культуры оставалась для него священной, предметом мечтаний и устремлений. Сквозь повседневную мелочевку просматривается стратегическая задача Твардовского: запечатлеть на многих уровнях сам ход народной жизни, уловить, какие подвижки происходят в народном сознании, в культурной сфере. В прозе он пишет о том, что делают (или не хотят делать, или не умеют) другие, а в стихах рассказывает о том, что видит (или хотел бы видеть) и чувствует сам. В них он создает свой поэтический мир, свою доколхозную Муравию, лирически выстраивает дом новой жизни, в котором не только новые стены, но и новый свет, новая душа.

На стенке с радостью заметить Люблю приклеенный портрет, И кажется, что тихо светит В избе какой-то новый свет (14). У него немало написано и о «пережитках», об «идиотизме» деревенской жизни, но он побуждает себя больше писать о том, как обновляется родной край, как выпрямляет спину вчерашний батрак и как укрепляется его достоинство, как постепенно наполняется жизнь, вытесняя ненависть и разруху, дружественностью и красотой. Новой жизни надо отдавать всего себя, учиться всему, что она потребует, а не лежать на печи с протянутой рукой за подачкой - главная мысль его прозы и стихов 20-30-х годов.

Незаконченная поэма Твардовского «Игнат Соловьев и его бригада» наглядно демонстрирует, как резко снизилась народная трудовая культура, какой нестыдливой и даже хвастливой стала неумелость в работе и безразличие к результатам своего труда. Раньше плотники славились «мастерами первой руки», все умели делать быстро и качественно, обретая высокое мастерство годами изнуряющего труда. Избу они строили словно сундук для приданого.

Отделанный сруб золотой -Можешь не верить -Налей из окна водой, Закрой двери -

И если где потечет

Работа не в счет (14, 310). Теперь же они «ни марки своей, ни славы» не имеют, топором владеют кое-как, работают спрохвала, без радостного ожидания «сруба золотого». Что же произошло? Разруха, как говорится, в головах. На справедливую критику старого плотника бригадир Соловьев отвечает обывательской отповедью.

Сидел бы ты в избе.

Никто тебя не звал.

Тебе осталось Плевать в потолок, В колхозе на старость Получать паек.

Так что молчи И слушай, Готовые харчи Кушай.

Пользуйся квартирой, И не агитируй (14, 311) Обыватель всегда вне культуры, он не творец, а потребитель ее попутных продуктов, чаще всего материальных. Какой социализм, какой колхоз могли построить подобные «работнички»? Сродни соловьев-цам деревенский люмпен Филька Моргунок из уничтоженной цензурой поэмы «Мужичок горбатый» - беспутный, бездельный, живущий «подачками со стола», да еще и воришка.

Жил он в хате без сеней С детворою голой, С Моргунихою своей -Бабой невеселой.

Ни одна под стать нейдет

Моргунку работа (14, 341). Оборванный, с «бородой помятой», нищий, щепотки своего табаку нет, колхозный тулуп пропил, корову свел под залог и не выкупил, «из хозяев вышел» - значит, все права потерял на доброе имя: Филькой пренебрежительно окликают. Но именно в нем видят «выражение «всех порядков» - колхоза, власти и т.д.» (14, 315). Критикам очень не понравилось негативное, «не наше» представление Твардовского о голытьбе, однако среди нормальных крестьян было убеждение, что культурные хозяйства «под колхозы не подлежат» (14,307). «Культурный хозяин» (грамотный, «сам себе агроном», образцово ведущий свое хозяйство, имеющий солидный «зажиток») - сложная проблема для юного Твардовского, как и для советской власти вообще: он попадал то в середняки, то в подкулачники, то в кулаки. Лишенный возможности открыто защищать «культурного хозяина» (трудовой и нравственный потенциал его был почти уничтожен), Твардовский ищет альтернативу ему в «положительном типе бедняка» (14, 322), обретающем почет и уважение созидающим трудом и мастерством (плотники, печники, доярки, льнотрепальщицы, трактористы, летчики, шоферы и т.д.). Новые профессии потребовали новых навыков, иной трудовой и бытовой культуры, иных речей и песен. Вот почему так внимателен он ко всему, что влияет на культурную жизнь деревни: книга, знания, учеба. Тут воплощался и личный его сюжет недоучившегося подростка, и проблема культурного возрождения деревни в целом. Газета, книга, грамотность, учеба, школа - ключевые слова его раннего творчества. Без упорной работы над собой, без серьезной учебы мастером своего дела не стать и новую жизнь не построить - эту мысль Твардовский исповедовал всегда.

Говоря о факте деревенской (и не только) некультурности, Твардовский не отделял себя от других, не приподнимал себя над средой, напротив, признавался в том, о чем умалчивали другие: «Мучительно ощущаю свое бескультурье. Как я в сущности мало знаю.» (15, 302). Он рано почувствовал в себе ростки таланта, но при этом понимал, что для его развития нужна общая культура и образование. Шесть классов сельской школы, бессистемное чтение не могли этого дать. Его дневниковые записи 20-30-х годов (да и более поздних лет) поражают беспощадной самокритичностью, горькими сетованиями о недостаточности общей культуры и малообразованности, хотя все мемуаристы, вспоминая его на разных этапах жизни, говорят об обратном. Под размашистым пером А.Македонова становление Твардовского явилось «частью общего грандиозного культурного подъема новой деревни» (16, 55). Однако и биография, и раннее творчество Твардовского больше говорят о сложности, протеворечивости и драматизме этого процесса. Личные качества и устремления отдельно взятого человека и общий ход жизни далеко не всегда синхронны. К тому же культурный рост личности зачастую был обязан ей самой и осуществлялся не в параллели с происходящим, а в освоении классического наследия и многовековой народной культуры. «С первых дней, - пишет А.Македонов в другом месте, - он приобщался к современной литературной культуре» (17, 7). Имея за плечами шесть классов сельской школы, Твардовский «производил впечатление какого-то высокоинтеллигентного молодого человека - с исключительной чуткостью, жадностью к знаниям, способностью к самостоятельному суждению» (17, 11). Но это и осложнило его пребывание в смоленской писательской организации. Всеми путями стремясь попасть в городскую культурную среду, Твардовский столкнулся с непониманием и завистью, оказался на голову выше многих, у кого собирался учиться. «В творчестве членов нашей ассоциации, - отмечал В.Смолин, - есть еще много неоформленного, в литературном отношении безграмотного, невыдержанного, сырого» (18). Однако, как никто другой, Твардовский упорно продолжал работать над собой. И уже будучи студентом пединститута, самокритично признает: «До многих вещей, которые, конечно, общеизвестны, я дохожу только» (15, 318). Но даже это «дохожу» мало его устраивало: «Скомканно, поверхностно приходится пробегать Пушкина, Шекспира. Всем этим заниматься всерьез -не в порядке подготовки к зачетам» (15, 324). Все мемуаристы отмечают, как серьезно он готовился к занятиям, как оригинальны и глубоки были его ответы, но на все у него была своя мера. Он мечтает, он хочет стать большим писателем, народным поэтом. Однако одним «нутром», только талантом эту высоту не взять: «Талантливость моя не настолько велика, чтобы проявиться без особых усилий с моей стороны, без труда, при наличии все обнаруживающейся некультурности» (15, 316). При каждой попытке начать что-то значительное и большое, он с горечью осознает нехватку ресурсов, страдает от несоответствия «понимаемого в общих чертах значения того или иного факта и конкретных возможностей: языка, образов и т.п.» (15, 326). Только культура дает возможность говорить языком образов и символов, но: «Боюсь, что у меня нет общего поэтического языка. - Художественное мышление страшно ограничено Загорьем. А такой язык был у Маяковского, пожалуй, есть (хотя и плохой) у современных поэтов» (15, 326).

Казалось бы, вопрос о выборе писательского пути решен, вызов судьбе брошен: он расстался с отчим домом, покинул Загорье, окунулся в литературную среду Смоленска, не раз побывал в Москве, по улицам которой ходили великие, уже много печатался. Однако чем выдающимся можно было оправдать этот выбор? Твардовский очень жестоко экзаменует себя как раз перед началом работы над «Страной Муравией», наконец-то подтвердившей правильность выбора: «Все это большая и страшная по своей беспощадности проверка: есть ли я настолько настоящий человек, чтобы работать, класть все силы хотя бы и к достижению того, что заранее не обольщает исключительность, «гениальностью» (15, 323). Тут поставлен вопрос не только к себе, но и для решения общей задачи: сможет ли крестьянство подняться на высоту культуры, которая необходима для построения социализма? Сможет ли поэзия воплотить современное крестьянское сознание, как, например, проникают в него, как изменяют его такие понятия, как социализм, колхоз и другие? Это необходимо знать «из соображений интереса к характеру эстетического уровня новых масс, т.е. их стоит изучать поэту, собирающемуся быть народным поэтом» (15, 317). Даже став и великим, и народным, он записывает в конце жизни: «Страшно подумать, какие темные углы незнания несешь в себе через всю жизнь» (19, 168). Кто из тех, кто поучал, понукал и всеми пытался командовать, так сурово спрашивал с себя, так истово готовился к избранному поприщу, как Твардовский? Но что вышло из тех самоуверенных наполеончиков, которые, едва освоив советские учебники, бросились на борьбу со старой культурой, с обычаями и обрядами, с религиозным дурманом и мистикой? «Образованцы» (А.Солженицын), «образованное мещанство» (В.Чалмаев), творчески бесплодное, потребительское и беспощадное ко всему талантливому и живому.

Глубинный лейтмотив всего творчества Твардовского - возрастающее самостоянье русского человека, обретение мужества «быть самим собой». Вряд ли кто может сказать, что его существование было бестревожным и радостным. Только герои ранних поэм Твардовского ведут оседлый образ жизни, да и то в разворошенном великим переломом мире. Остальные - в дороге, без крыши над головой, в неустанных поисках родной семьи, родного дома, земли обетованной. Дорожный быт суров и аскетичен, тут не до роскоши, порой не до себя, но и на трудных путях он умеет обустроить себя, помочь другим и «выполнить задачу». При нем всегда запас опыта, умений, знаний, культуры.

С утверждением колхозов общий настрой произведений Твардовского заметно меняется. Он настойчиво ищет всевозможные ресурсы для улучшения, гармонизации крестьянской жизни. Инициативу в этом направлении перехватывает проза - рассказы и очерки, которые не вызывали у него критического отторжения даже много лет спустя. В прозе Твардовский не просто летописец колхозной жизни, не просто деловой очеркист-бытописатель. Он художник с заданием на будущее, с программой построения очеловеченного социума. Деревня, идущая вперед по культурной восходящей - вот его идеал, вот его сокровенное ожидание.

Жить по-живому надо, Раз уж в колхозе жить (20).

Твардовский принял колхоз не только по горячей юношеской мечтательности и не только по воле обстоятельств, но и потому, что колхозы на первых порах (особенно в умных и чистых руках) стали заметно отличаться от доколхозной деревни, разоренной поборами и бестолковой политикой. Отличаться своей организованностью, общей благоустроенностью и более высокой культурой. Он выделяет два уровня, два состояния деревенской жизни: колхоз и деревня, и такое разделение было принято самими крестьянами. В «Дневнике председателя колхоза», например, лысковцы «чувствовали свое превосходство старых колхозников, людей сознательных, над «деревней», как кто-то из наших назвал гнединцев» (12, 30), еще не вступивших в колхоз.

Один из сквозных мотивов «Дневника» - в широком смысле учеба, учеба всему, что необходимо новой жизни: учиться понимать людей и уметь работать с ними, учиться управлять колхозом, выращивать более высокие урожаи, обустраивать село, учиться пользоваться счетами, правильно измерять разнопрофильные участки пашни, правильно вести себя в сложных или конфликтных ситуациях и т.д. Сегодня приходится делать то, в чем не было нужды вчера: «Люди, умевшие считать «до ста», теперь должны разбираться в дробях» (12, 10). Каждый новый день подбрасывает новые загадки: как бороться с религиозными предрассудками, как делать стенную газету, как организовать работу детских площадок и садиков и т.п. Нехитрый аппарат - счеты - проходит через весь «Дневник», завершая общий сюжет учебы:»Часок-другой нужно посчитать. Наслаждение научиться на старости лет тому, чего не умел первую большую половину жизни.

Кладу 385, минус 129, минус 76. Выдумываю всевозможные числа, слагаю, вычитаю, подсчитываю. Смешно, но радостно» (12, 34). Председатель постоянно обращается к местному учителю - для него он высший авторитет. В трудных ситуациях председатель пытается найти себе оправдание: он этому не учился. И тут же получает обязывающий ответ: «Придется учиться, улыбнулся учитель» (12, 39). Заведующая детсадом Саша Цыганова «по часам здесь научилась понимать. Поминутно смотрит» (12, 49). И хотя забот невпроворот, и хотя нехватка во всем и вроде бы совсем «не до красоты!» (12, 69), стали задумываться и о красоте - это второй, наряду с учебой, - сокровенный сюжет «Дневника».

В рассказах и очерках, объединенных общим названием «По колхозной Смоленщине», оба эти сюжета продолжены и оба они призваны демонстрировать нарастающий потенциал деревенской культуры. А это возможно только на путях гуманизма, только с угасанием классовой ненависти, в совместном деле строительства новой жизни.

Председатель колхоза «Память Ленина» (в самом этом названии что-то грустное, человеческое) Дмитрий Прасолов (впоследствии оболганный и репрессированный) убежден: «Людей нужно жалеть как людей, а не как, скажем, лошадей: встанут на работу или не встанут» (12, 84). Хотят они поздно ночью кино смотреть или не хотят, надо у них спросить, а не командовать, не понукать. Действительно, человек - мера всех вещей, напоминает суровому времени Твардовский. Вчерашний батрак, а ныне председатель крупнейшего колхоза, Прасолов доказывает это своими помыслами и делами. У него вызывают восторг «ребятишки, одетые в синие костюмчики и делающие на площадке гимнастику», его радует, как они едят в столовой из чистых тарелок - у каждого свой прибор, а дома - из общей миски обкусанными деревянными ложками. Он доволен тем, что на столбе висит неразбитый фонарь, и сам столб не расшатан, потому что лошадей привязывают к специально установленной коновязи. Причем он понимает: «Это признак внешний, не основной, но характерный признак разницы между деревней и колхозом, признак культурности, новой общественной дисциплины, хозяйственности, порядка, признак, наконец, города» (12, 87). А иначе зачем было срывать крестьянина со своей земли? Не для упрощения же хлебозаготовок, как позднее писал В.Овечкин, созданы колхозы, а для улучшения жизни каждого крестьянина, полагал Твардовский. В «Дневнике председателя колхоза», как и в других очерках, не только картины жизни одного хозяйства, но и своего рода проект будущего колхозной жизни, свое видение итогов «великого перелома». Прасолов реализует этот проект, отдавая ему все силы души и ума. А что в нем невозможного? Просто чуть более высокие требования к себе и окружающему, повышенная жажда порядка и красоты: «Изгороди прямые, подправленные новыми кольями. На околице чисто подгреблено, подметено. Смотреть на это приятно и радостно; это уже не деревня с поваленными плетнями, с соломой, таскающейся по улице за ногами, с разбросанными дровосеками» (12, 88). Уже в иную, более культурную жизнь, включается каждый колхозный ребенок.

Казалось бы, назад ходу нет, все решено и все пойдет по ступенькам вверх. Однако печник Харлампий Михайлович, непревзойденный мастер своего дела, одобряюще наблюдая за всем, что привносит новая жизнь в деревню, в колхоз вступать не спешит, на уговоры отделывается шутками и намеками на свой индивидуальный «интерес», сыплет народными присловьями, поет старинные песни. В какой-то степени это двойник Никиты Моргунка, выбирающий путь жизни по своему усмотрению, а не по указке и под угрозами. Твардовский и в суровых обстоятельствах сплошной коллективизации оставляет за человеком свободу выбора, как и за собой свободу художественных решений. На такое способен только человек глубокой культуры и повышенного природного достоинства. В очерке «Бывшая деревня Борок» зримо проступают контуры колхоза завтрашнего дня. Здесь «уже во всем чувствуется глубоко сознательная работа и радение о завершенности и красоте» (12, 115). Люди вступают в колхоз не для того только, чтобы получить хлеб и картошку с общего урожая: «Они любят свою землю, и улучшают, и украшают ее по своему замыслу» (12, 115). Этот душевный порыв настолько важен для Твардовского, что он снова и снова, почти в том же словесном оформлении, выговаривает его: «Они любят и украшают свою землю, землю своей родины» (12, 117). Пожалуй, впервые в строках о деревне и крестьянстве прозвучало у Твардовского слово «родина» - раньше это была просто земля, своя или чужая, общее поле или собственная узкая полоска вряд ли кто заметил появление этого слова в лексиконе Твардовского, постигающего жизнь русского крестьянства на разломе времен. В нем затаенный призыв к единению в одном доме-стране, призыв не к ненависти и борьбе, а к примирению и созиданию.

В «Рассказах о колхозе «Память Ленина» Твардовский устами Прасолова подводит итоги пятилетних усилий людей, поверивших в свои силы, в председательские проекты. Это одновременно и праздник, 5-летний юбилей, куда пришли все, от младенца до старика. По сюжету «Рассказы» напоминают его поэмы: общая трудная работа, победное ее завершение, праздник или баня (это и сюжет самой жизни). Тут уже не убогая изба-читальня, не красный уголок, а Дом культуры колхоза со своими артистами и оркестром. Прасолов выступает с оригинальным докладом: он вспоминает вопросы, которые задавали ему пять лет назад перед вступлением в