Выше уже высказаны отдельные замечания о хозяйстве и культуре червленоярцев, но этого еще недостаточно для их общей характеристики.

Было бы опрометчиво считать, что червленоярские славяне были такими исконными оседлыми земледельцами, какими представляют себе средневековых славян многие исследователи на основе ретроспективного анализа сведений конца XIX – начала XX в. о русских и украинских крестьянах. Если уж необходимо использовать сведения этого времени за недостатком более ранних, то логично обратиться прежде всего к материалам XVIII – начала XX в. не о крестьянах, а о донских казаках, в том числе и хоперских.

Эти казаки, равно как запорожские и другие восточнославянские группы казаков по крайней мере до середины XVIII в., а местами и дольше, имели хозяйство с преобладающим пастбищным скотоводством и второстепенным, иногда еще очень слабым земледелием.

Соответственно казаки были еще в XVIII в. самыми настоящими полукочевниками, а многие остатки и пережитки полукочевничества сохранили до середины XIX в. «Юрт» казачьей общины представлял собой полосу земли, вытянутую перпендикулярно реке. На ней близ реки находились зимние пастбища с загонами для хранения сена и кормления скота, сезонно обитаемые зимние селения (базы, зимовки) и крепость-убежище (городок), он же общинный центр. В XVIII в. городки постепенно заменились неукрепленными, более крупными центральными общинными селениями – станицами с тяготеющими к ним периферийными селениями – хуторами. Дальше от реки располагались поля, далеко разбросанные друг от друга вследствие применения залежной системы земледелия. Еще дальше находились летние пастбища. По этой полосе совершалось сезонное возвратно-поступательное кочевание казачьих семей на расстояния, которые в XVIII в. превышали 70 км. Остатки кочевания на расстояния до 20 км даже в середине XIX в. еще не везде перевелись, причем в это время неоседлость имела уже преимущественно земледельческий характер, т. е. была обусловлена залежной системой земледелия уже в большей степени, чем требованиями скотоводства. При дальних полях, сенокосах и летних пастбищах имелись сезоннообитаемые летние полевые станы – коши, летники.

О явлениях неоседлости у донских казаков большинство авторов писали сдержанно, не всегда называя вещи своими именами, потому что официальная войсковая историография XIX – начала XX в. стремилась представить донское казачество как «щит Европы», форпост искони оседлой европейской цивилизации против искони кочевого азиатского варварства, в связи с чем считалось неудобным афишировать явления неоседлости у казаков. Поэтому оказались обойденными или завуалированными некоторые характерные детали.

Например, все русские авторы единодушно умолчали о том, как был организован быт казачьих семей на дальних пастбищах, хотя вполне очевидно, что при удалениях в 70 км и более от основных усадеб тут требовалась организация и материальная обстановка, характерная для полукочевничества. И действительно, в анонимном иностранном сочинении конца XVIII в. мелькнуло сообщение о том, что донские казачьи офицеры употребляли в походах транспортабельные жилища вроде калмыцких войлочных кибиток, которые, стало быть, имелись у казаков и которые не считалось зазорным употреблять.

В связи с этим уместно заметить, что впервые отмеченное в XVI в. название нынешней станицы Вешенской – Вежки происходит от древнего общеславянского слова «вежа», означавшего первоначально простейший конический шалаш, а затем перенесенного на многие более сложные типы построек, развившиеся из конического шалаша. В частности, в лесостепной и степной зонах Восточной Европы в домонгольское время восточные славяне называли вежами полукочевничьи сборно-разборные или транспортабельные войлочные жилища, впоследствии известные в русском языке под терминами «кибитка» или «юрта» (оба эти термина получены путем сложной трансформации калмыцких и тюркских слов, имевших иные значения). Например, в «Слове о полку Игореве» фигурируют «вежи половецкие». Видимо, от таких веж и произошло название селения Вежки, в котором в 1571 г. обосновался опорный пункт московских «сторож». Если бы это селение построили сами москвичи, то вряд ли они дали бы ему такое название. Вероятнее, что селение появилось раньше, и поскольку это была территория хоперско-донского междуречья, логично предположить, что это было какое-то червленоярское селение, татарское или русское, в котором употреблялись временные жилища типа веж.

Мы не можем себе представить, что если до XVIII в. дожила архаическая, крайне экстенсивная система хозяйства, экономически возможная лишь в местностях с очень низкой плотностью населения, то в золотоордынскую эпоху там могла существовать какая-либо более интенсивная система, обусловливавшая хозяйственно-бытовой уклад, более близкий к оседлости. Легче представить себе обратное, предполагая, что с XIV по XVIII в. имела место какая-то хотя и очень медленная, но все же прогрессивная эволюция, с приростом населения, развитием производства и всеми обычными следствиями этого, что и подтверждается, например, эмиграцией избыточного населения из Червленого Яра на Северный Кавказ. Поэтому считаем, что система хозяйства русских червленоярцев до превращения их в группу донских казаков должна была быть в общем похожа на описанную выше казачью систему с теми лишь отличиями, что городков было меньше, расстояния между ними были больше, участки отдельных общин имели еще форму не столь узких и длинных полос, скотоводческое кочевание по ним было развито относительно меньше, так как червленоярцы получали часть необходимой скотоводческой продукции от татар, зато сезонные переселения к дальним сенокосам были соответственно более развиты.

Конечно вся материальная культура русских червленоярцев должна была быть гораздо более примитивной и архаичной, чем у позднейших донских казаков. Этнографические данные о казаках XIX – начала XX в. следует использовать с осторожностью, их нельзя механически экстраполировать на более ранние времена. Надо помнить, что казаки в XIX – начале XX в. – не только богатые, но и средние и бедные – по сравнению с русскими или украинскими крестьянами того же времени жили гораздо зажиточнее, так как все (богатые больше, бедные меньше) эксплуатировали наемный труд этих самых русских и украинских крестьян, успевших к тому времени в большом количестве поселиться в Области Войска Донского или приходивших на летние полевые работы в порядке отхожего промысла из более северных, в основном из центрально-черноземных губерний. Ничего этого не было до XVIII в. Поэтому не было, как уже замечено, ни станиц, ни хуторов, а лишь городки, зимовники (базы) и летники (коши), и в них не было тех больших, нередко двухэтажных многокомнатных домов с внутренней городской обстановкой, которыми славились донские, особенно низовые станицы в эпоху, известную этнографам, а было нечто несоизмеримо более убогое (за исключением, конечно, усадеб казачьих офицеров).

Так, именно у хоперских казаков в интересующей нас местности даже в XVIII в. в беднейших казачьих усадьбах еще встречались жилые полуземлянки под названием «шиш» в виде конических шалашей с очагами. По-видимому, еще дольше, судя по воспоминаниям, записанным уже в наше время, встречались там же, на Хопре, зимние жилые строения в виде сруба без сеней, с печью-каменкой посредине.

Для материальной культуры русских червленоярцев наряду с общей примитивностью и архаичностью были, вероятно, характерны и многие золотоордынские элементы. В этом отношении очень показательно устройство, сохранившееся в некоторых казачьих усадьбах в хоперских и соседних придонских станицах вплоть до нынешнего столетия – специфическая отопительная система в жилых помещениях с обогревательными дымовыми каналами под полом или под лавками под названием «подземка». Эта система, совершенно неизвестная в других районах Европейской России, широко распространена у народов Восточной и Центральной Азии (в литературе обычно фигурирует под китайским названием «кан»). Она могла быть занесена в Восточную Европу либо прямо из Центральной Азии при монгольском нашествии, либо в золотоордынскую эпоху из подчиненных Золотой Орде среднеазиатских районов, в которые она распространилась еще в домонгольское время. Так или иначе, эта система, по археологическим данным, была широко распространена в Сарае и других золотоордынских городах. Ее сохранение убедительно подтверждает, что хоперские казаки – прямые потомки червленоярцев и что между червленоярским союзом общин и хоперской группой донского казачества не было хронологического разрыва.

Вероятно, по этнографическим данным о донских казаках можно при специальном исследовании выявить отголоски золотоордынских влияний червленоярского времени и в других областях материальной культуры – в одежде, утвари и т. д., надо только не забывать при этом и о возможности более поздних ногайских, калмыцких и других неславянских влияний.

О духовной культуре русских червленоярцев мы пока можем судить только по данным религии. Возможно, что червленоярский пласт может быть выявлен и в фольклоре донских казаков при сплошном и очень внимательном его анализе, что могло бы составить тему специального исследования. Что касается религии, то у русских червленоярцев, как и у других групп донских казаков, православное христианство имело свою весьма непростую историю.

В XIV в., по рассмотренным выше документам, мы еще видим подчинение червленоярцев православным епископам и митрополитам без каких-либо признаков уклонения от официального византийского православия. Возможно, что такое положение сохранялось до конца существования Сарайской епархии. Но донские казаки все в целом, с самых первых сообщений о них в XVI в., появились на сцене как сектанты, считавшие себя православными христианами, но фактически не признававшие московскую православную церковь. Не только после раскола, когда в конце XVII в. большая часть донских казаков примкнула к старообрядцам, но и до раскола у них не было ни контролируемого Москвой духовенства, ни храмов, освященных и официально признанных московским церковным начальством, ни церковного брака, который казаки принципиально отвергали, – все это распространилось лишь в XVIII в. в основном, насколько можно понять, принудительно после подавления Булавинского восстания. Вместе с тем имеется много сведений о сохранении у донских казаков до XVIII в. некоторых обрядов, сильно смахивающих на языческие, и специфических ритуалов гражданского брака и развода.

Е. П. Савельев, автор выразительной, хотя, вероятно, еще далеко не полной сводки по данному вопросу, объясняет все эти явления пережитками восточнославянского язычества, занесенными в конце XV в. беженцами из Новгорода. Мы не отрицаем, что эти беженцы могли быть носителями языческих традиций, тем более что именно в Червленом Яру они, судя по книге И. Попко, действительно побывали. Но думаем, что главное не в этом. Более вероятно, что не столько червленоярцы и прочие группы донских казаков в период с XIV до конца XVI в. почему-то уклонились от православия в язычество, сколько изменилось отношение московской церкви к казачьему православию.

Дело в том, что языческие традиции были сильны не только у новгородских, а вообще у всех восточнославянских крестьян, причем в XIII – XIV вв., в пору оформления Червленого Яра такие традиции несомненно были еще более сильны, чем в конце XV в., когда в Червленый Яр попали новгородцы. В XIV в. церковь во всей Руси, даже в центральных районах, еще на каждом шагу сталкивалась с живым язычеством, и Червленый Яр в этом отношении не мог быть чем-то исключительным. К тому же многих местных особенностей червленоярского православия московское церковное начальство могло не замечать за дальностью расстояния, а может быть, и делало вид, что не замечало, чтобы не отпугнуть червленоярцев, не утратить своего влияния среди них и не толкнуть их в объятия каких-нибудь других миссионеров, вплоть до католических, которые, сидя в Сарае, только того и ждали. Но в XVI в. окрепшая московская церковь начала ужесточать требования. Вот тогда-то, вероятно, и прекратилось поставление московских священников в донские казачьи храмы, потому что в этих храмах творилось нечто весьма далекое от православных канонов.

Впрочем, могло иметь место и некоторое возрождение язычества в Червленом Яру, но, вероятно, не столько под влиянием кучки беглых новгородцев, сколько под влиянием мордвы, которая жила рядом с русскими, в тесных контактах с ними и при этом имела языческую религию, как известно, весьма близкую по форме и по содержанию к древнему восточнославянскому язычеству.

О культуре татарской части населения Червленого Яра мы знаем еще меньше, чем о культуре русских червленоярцев. Можно лишь догадываться, что если червленоярские русские испытывали многообразные воздействия золотоордынской культуры, то и татары, жившие по соседству и в условиях единой системы хозяйства с русскими, тоже не оставались невосприимчивыми к их культурным влияниям. Можно также предполагать, что православное христианство у крещеной части битюгских татар в сочетании с сохранением полукочевого быта и при соседстве мусульман и даже, пусть в течение недолгого времени, буддистов должно было иметь довольно экзотическую форму.

Может быть, неплохим портретом православного татарина-червленоярца могло бы служить изображение пешего воина с монголоидными чертами лица в доспехе и с копьем в качестве Георгия-Победоносца на медной иконке XIV в., найденной близ Астрахани.

Заметим, что еще неизвестно происхождение этого татарского православия. Оно могло быть не только результатом миссионерской деятельности Сарайской епархии, но и наследием центрально-азиатского несторианского христианства, которое имело значительное распространение в Золотой Орде до официального введения ханом Узбеком ислама в качестве государственной религии в 1312 г. Поэтому заслуживает специального изучения вопрос о том, не были ли уклонения от ортодоксального православия у донских казаков результатом не только влияний язычества, русского или мордовского, но и влияний несторианства, а также православия, преломленного через сознание татар-христиан.

В связи с таким своеобразием культурного облика может возникнуть вопрос и об определении этнической принадлежности всей группы червленоярцев в целом. Осталась ли она до конца механической смесью нескольких различных этносов – восточных славян (затем русских), татар, мордвы? Происходила ли неуклонная и односторонняя ассимиляция всех неславянских групп славянами вплоть до полного обрусения? Или сложился новый единый этнос, в котором внутреннее подразделение на группы разного происхождения не мешало тому, что все эти группы осознавали свое единство по отношению к соседям? Не решая этот вопрос, заметим только, что последнее предположение представляется не менее возможным, чем первые два. Во всяком случае, если даже процесс образования единой этнической группы не дошел до конца, то возможность для начала такого процесса определенно имелась, и не исключено, что он шел, но был прерван нахлынувшими с севера и с запада волнами русской (московской) и украинской колонизации.

Между прочим, одним из симптомов формирования новой единой этнической группы могло бы быть появление у этой группы нового общего самоназвания. Мы не знаем самоназвания червленоярцев (введенный нами условный термин «червленоярцы» является не этническим, а географическим вроде терминов «рязанцы», «воронежцы» и т. п.), но из этого не следует, что такого самоназвания не было. Может быть, здесь уместно вспомнить, что низовые донские казаки употребляли применительно к верховым кличку «чига», а среди верховых она относилась, кажется, преимущественно к хоперцам. Этимология слова совершенно непонятна. Не отголосок ли это самоназвания червленоярцев?