«ведь они не основывают ни городов,

ни укреплений, но все они,

будучи конными стрелками,

возят свои дома с собой,

получая пропитание не от плуга,

а от разведения домашнего скота;

жилища у них на повозках.

Как же им не быть непобедимыми... ?»

Геродот

«Пахарь дает славу культуре, город -славу цивилизации».

Борхес

Конец XX в. ознаменовался пробуждением новой волны интереса к фундаменталь­ным проблемам исторического развития народов Степной и Лесостепной Евразии. Ут­рата жесткой марксистской методологии и глубокое разочарование в весьма одноли­нейной марксистской концепции истории заставила думающих ученых заняться поис­ками новых исследовательских парадигм в изучении древних обществ, которые раньше однозначно рассматривались как позднепервобытные. Много новых идей появилось в отечественной археологии и кочевниковедении, где все более заметную роль начинает играть цивилизационный подход к истории. В научной литературе последнего десяти­летия можно найти предельно широкий спектр оценок уровня социо-культурного раз­вития скотоводов эпохи бронзы и раннего железного века Степной Евразии вплоть до создания ими особой «скотоводческой цивилизации».

Пионером цивилизационного подхода к степным сообществам явился А.И. Марты­нов. Еще в конце 80-х годов прошлого века он предложил интерпретировать «скифо-сибирское единство» евразийских культур VII - III вв. до н. э. как особую степную ци­вилизацию кочевников. Попутно им же была высказана идея о существовании госу­дарственности не только у европейских скифов и среднеазиатских саков, но и у ското­водов Алтая и даже тагарцев. Обе идеи А.И.Мартынова сразу не получили поддержки в скифо-сарматской археологии, хотя их обсуждению был посвящен день на II Семинаре «Античная цивилизация и варварский мир» (Новочеркасск, 1988) и специальное сове-щание в Отделе Скифо-Сарматской археологии Института археологии РАН .

Однако такой подход к скотоводческим обществам как к особой степной цивилиза­ции вскоре пришелся по душе некоторым археологам, занимающимся проблематикой эпохи бронзы, особенно после открытия Аркаима. С рубежа 80 - 90-х годов XX в. одни стали утверждать о «протоцивилизации бронзового века» (как варианты «протогород-ская цивилизация» и «несостоявшаяся цивилизация») на Южном Урале, другие писали о «индоевропейской неурбанистической цивилизации эпохи палеометаллов», охватившей фактически всю степную зону , третьи более скромно о «цивилизационных про­цессах» в скотоводческих обществах Евразии и даже о «цивилизационном скачке» на стыке средней и поздней бронзы. Причем, судя по привлекаемым аргументам, часто речь идет не только о цивилизации в широком культурологическом смысле, но и о ци­вилизации как о вполне определенной стадии исторического развития в духе Моргана -Энгельса. И как результат, сейчас можно встретить высказывания о появлении не толь­ко отдельных признаков, но и самой ранней государственности у пастушеских племен степной и лесостепной Евразии уже в эпоху средней бронзы (1-ая пол. II тыс. до н.э.) или даже еще в энеолите (III тыс. до н.э.).

При всей методологической слабости и разнобое приведенных выше оценок в них проглядывает не просто очередной научный курьез, какими богата отечественная наука нашего времени, а стремление выработать оригинальную исследовательскую парадиг­му в условиях активно утверждающегося в отечественной науке «нового» цивилизаци-онного подхода. Но очень важно, чтобы она была адекватна изучаемому явлению. К сожалению, ни один из названных выше исследователей не дал сколь-нибудь внятной дефиниции понятия «цивилизация», которым он пользуется и которое, как известно, отличается аморфностью и многозначностью содержания. Предложенные же для опи­сания «скотоводческой цивилизации» критерии, такие, как высокий уровень развития пастушеского хозяйства, выделение ремесел и т.п. или не вполне соответствуют фено­мену цивилизации в том его понимании, какое утвердилось в науке, или же описывают совсем иное историческое состояние общества, мало похожее на классическую цивили­зацию. Мне представляется, что гносеологический потенциал вещественных источни­ков и современные методы социоархеологии позволяют, если не решить проблему, то все же более надежно определить уровни исторического развития, достигнутые ското­водческими обществами эпохи бронзы и раннего железного века. Для ее разработки помимо общепринятой триады «наглядных» критериев цивилизации как определенной ступени развития общества и его культуры (появление городов, монументальной архи-тектуры, письменности) наиболее перспективными представляются следующие виды археологических объектов:

1. остатки поселенческих структур;
2. типы и размеры поселений;
3. площадь жилищ;
4. различия в размерах погребальных сооружений и в составе сопровождаю­щего инвентаря;
5. место престижных и рядовых погребений в структуре курганов и могильни­ков.

Важно, что все они довольно полно представлены в культурах эпохи бронзы и ран­него железного века степной и, особенно, лесостепной Евразии, что позволило провес­ти сравнительный диахронный анализ оставивших их сообществ по одним и тем же па­раметрам. Ниже кратко излагаются его результаты.

Хорошо известно, что для переходной эпохи от первобытности к цивилизации и го­сударственности характерно зарождение и развитие многоуровневой организации об­щества, что рано или поздно находило отражение в остаточных схемах расселения в виде появления иерархии поселений. Изучение степных и лесостепных систем рассе­ления эпохи средней и поздней бронзы (абашевская и срубная культуры) показывает, что подавляющее большинство из них были приблизительно одинаковы по своей внут­ренней структуре и в сущности составляли один «административный» уровень. Сколь-нибудь заметных признаков развития иерархических поселенческих структур у обита­телей южнорусских степей и лесостепей во II тыс. до н. э. пока не отмечено. Видимо, здесь еще не получили развития процессы институализации власти, оторванной от на­рода, имевшей свои постоянные резиденции. Появление разноуровневых поселенчес­ких структур на Юге Восточной Европы археологически надежно фиксируется с насту­плением железного века, когда в лесостепи, а затем и в степи возникает множество го­родищ. Наиболее крупные из них вместе с расположенными поблизости неукреплен­ными поселениями и курганными некрополями кочевнического облика образовывали локальные микрорайоны памятников, которые в социальном плане, скорее всего, соот­ветствовали отдельным вождествам разного уровня.

С только что рассмотренным критерием тесно связан другой - размеры и типы по­селений, которые содержат информацию о некоторых качественных характеристиках оставивших их сообществ. Еще со времен Г. Чайлда едва ли не самым популярным ар­хеологическим отличием городов от других типов поселений считаются такие их раз­меры, где могло проживать не менее 5 тыс. человек, хотя сам этот количественный критерий далеко не бесспорен. Если все же им воспользоваться, то мы не найдем, так сказать, «ранних городов» в эпоху бронзы. Даже поселения типа Ар кайма не дотягива­ют до этого показателя. Площадь же остальных поселений II тыс. до н.э. редко пре­вышала 1 - 2 га, а число обитателей 100 - 150 человек. Их социальная топография была проста. По многочисленным эмпирическим наблюдениям этнологов, управление об­щинами с таким количеством членов не требовало какого-то особого надлокального уровня власти . Подавляющее большинство бытовых памятников степной и лесостеп­ной бронзы демонстрируют слабо дифференциированные социальные, почти эгалитар­ные структуры, распространенные на очень большие территории. По основным соци­альным признакам они еще соответствуют так называемому сегментарному типу об­щества.

Во многом иная картина наблюдается в раннем железном веке, когда в восточноев­ропейской лесостепи сооружаются сотни хорошо укрепленных городищ, размеры неко­торых из них многократно превышали минимальный количественный показатель Г.Чайлда. Уже сам факт повсеместного их распространения свидетельствует о весьма радикальных переменах в жизни общества. В Поднепровье и Побужье появляются го­родища-гиганты площадью в сотни гектар (Матронинское, Трахтемировское, Немиров-ское и др.), не говоря уж о знаменитом Вельском городище на Ворскле, где могло одно­временно проживать до 40 - 50 тыс. человек. С V в. до н. э. большие городища соору­жаются и в степи. Их отличает сложная социальная топография (Каменское городище на Нижнем Днепре, Елизаветовское городище на Нижнем Дону). Концентрация насе­ления на таких поселениях квазигородского типа требовала принципиально новых вла­стных структур, способных подвигнуть его к выполнению гигантских по объему работ. По-видимому, их отражением явились расположенные поблизости от крупных городищ аристократические могильники, содержащие курганы «царского» ранга типа «Старшой Могилы» в Посулье по соседству с огромным Басовским городищем, «Чертомлыка» на Нижнем Днепре недалеко от Каменского городища или «Пяти Братьев» на Нижнем До­ну, входившего в структуру некрополя Елизаветовского городища. Гигантские размеры их насыпей, сложные погребальные сооружения и роскошный сопровождающий ин­вентарь, по ценности на несколько порядков превосходящий заупокойные приношения рядовым членам общества, служат наглядным показателем степени концентрации вла­сти и богатств в руках скифских «царей» и их «номархов». Однако следует признать, что основная масса рядовых номадов, будь то скифы или сарматы, имела низовую со­циальную организацию, которую A.M. Хазанов весьма точно назвал стратифицированной сегментарной системой .

Степные и лесостепные общества II и I тыс. до н.э. существенно различаются по размерам жилых сооружений. По единодушному мнению исследователей, для культур эпохи бронзы более характерны жилища площадью от 50 - 70 до 200 - 300 кв.м. Они служили местами обитания большой патриархальной семьи. Иной тип жилищ мы нахо­дим на городищах и поселениях раннего железного века Юга Восточной Европы. Их обычные размеры чуть ли не на порядок меньше (от 10 до 30 кв.м.) указывают на тип малой патриархальной семьи, что находит подтверждение и в античной традиции. Если проанализировать этот критерий в обществах переходного типа от варварства к циви­лизации, то почти повсеместно для этой эпохи мы увидим тенденцию к сокращению жилой площади рядовых жилищ до размеров, необходимых для проживания малой (нуклеарной) семьи. В этом смысле домостроительные традиции населения раннего железного века стоят ближе к ступени цивилизации, нежели таковые эпохи бронзы.

Проведенное автором сравнительное исследование показало существенные разли­чия не только в размерах погребальных сооружений, но и в организации курганных некрополей в эпоху бронзы и раннем железном веке, когда впервые появляются боль­шие могильники элиты, иногда насчитывающие десятки, а то и сотни насыпей. Несоизмеримыми оказались трудозатраты при возведении погребальных сооружений для захоронений «знати» II тыс. до н. э. и могил военной аристократии и «царей» I тыс. до н. э. В них отлагалась значительная часть прибавочного продукта, преобразованного в престижные вещи неутилитарного назначения и многочисленный античный импорт. Некрополи раннего железного века в степи и лесостепи убедительно свидетельствуют о появлении института наследования социального статуса, что надежно не просматрива­ется на археологических материалах могильников эпохи бронзы, не исключая даже са­мые известные (Синташта, Потаповка, Филатовка).

Комплексный анализ массовых археологических индикаторов уровня социокуль­турного развития позволил выявить еще одно кардинальное различие в социальной ор­ганизации пастушеских скотоводов эпохи бронзы и номадов раннего железного века, проявляющееся в характере разделения труда между подвижными скотоводами и осед­лым земледельческо-пастушеским населением. В эпоху бронзы между ними еще не ощущалось сколь-нибудь существенной обособленности этнокультурного и социально­го плана. Видимо, тогда разделение труда осуществлялось внутри общины, проживав­шей на одном поселении: одна ее часть жила оседло, другая, сопровождая стада, вела подвижный образ жизни . Иная ситуация сложилась на Юге Восточной Европы в ран­нем железном веке с появлением номадов. Специализированное кочевое хозяйство не могло обеспечить скотоводов всем необходимым и, прежде всего, продуктами земледе­лия и ремесла. Поэтому кочевники стремились подчинить себе оседлое, как правило, иноэтничное население, а затем насильственно включали его в свою социально-экономическую систему. На этой основе возник феномен ранней скифской государст­венности, где доминировали даннические и так называемые дистанционные(война, гра­беж, вымогательство «подарков») формы эксплуатации воинственными кочевниками оседлоземледельческого населения не только в степи, но и в лесостепи. Привыкший выпасать свой скот кочевник легко становился, по выражению А.Тойнби, «пастырем» местного «человеческого стада». Возможно, наглядным археологическим свидетельством существования в раннем железном веке именно такого экзополитарного (то есть направленного «вовне») или ксенократического способа производства служат уже упоминавшиеся большие курганные могильники номадов (или бывших номадов) в ле­состепи типа посульских или среднедонских, возникавшие по соседству с городищами, где проживало автохтонное оседлое земледельческо-скотоводческое население.

Отказ от изолированного, «статичного» рассмотрения обществ эпохи бронзы и ран­него железного века на Юге Восточной Европы в узких хронологических рамках толь­ко «своей» эпохи позволил не только уточнить достигнутый ими уровень историческо­го развития, но и выявить весьма существенные структурные различия между ними. В социальном плане скотоводческие общества II тыс. до н. э. выглядят весьма гомоген­ными, особенно, в сравнении с более стратифицированными кочевническими образо­ваниями раннего железного века. Может быть, эти различия отражают два разных пути развития скотоводческих обществ Евразии (соответственно "пасторализм" и "нома­дизм") или две стадии эволюции скотоводческого хозяйства с явными признаками формирования иерархических социальных, а затем раннегосударственных структур у номадов, начиная с I тыс. до н. э. В ряде случаев последние достигали размеров «круп­номасштабных обществ», свойственных цивилизации, и имели весьма сложную соци­ально-политическую организацию («кочевые империи»). Античные источники свиде­тельствуют о наличии у скифов, сарматов, алан, гуннов не только наследственной ари­стократии, но и государственности (др. греч. pomAsia, лат. regnum, кит. "го" и даже "син го" - букв, «кочевое государство») с правящими царскими династиями. Видимо, действительно, начиная со скифо-сарматской эпохи, мы имеем дело с моделями политогенеза, ведущими к становлению так называемых «военизированных обществ» и «ранних государств», что косвенно проявилось в формировании ярко выраженных субкультур властвующей элиты («скифская триада») или так называемых «государствен­ных культур» (например, в эпоху раннего Средневековья - культуры Хазарского кага­ната, известной как салтово-маяцкая). Но, кажется, даже в раннем железном веке, да и позже до становления в степи устойчивой цивилизации дело так и не дошло. На это были свои очень серьезные причины.

Цивилизацию нельзя представить без городов, которые являлись своего рода кри­сталлами ее роста. По большому счету именно города породили тот тип культуры, ко­торый принято называть цивилизацией. Как уже отмечалось выше, начиная с I тыс. до н.э. в степи и лесостепи Восточной Европы время от времени появлялись крупные хо­рошо укрепленные городища, которые по занимаемой площади и рассчетной численно­сти населения многократно превосходили минимальный критерий Г. Чайлда для пер­вых городов. Эти «квазигорода» играли важную роль не только в жизни местного осед­лого населения, но и номадов. Они были им необходимы для обмена продуктов ското­водства на ремесленные изделия и другие товары, но, и это надо подчеркнуть, не для функционирования самого кочевого хозяйства. «Степные города», будь то Каменское или Елизаветовское городища скифского времени, хазарский Саркел или золотоордынский Сарай Берке действительно представляли очаги цивилизации среди бескрайних степных просторов. Но цивилизации по существу уже оседлой, а не кочевой. Нигде эти города естественно не вырастали из кочевого уклада, повсюду они являлись во многом искусственными, а главное эфемерным образованиями, возникшими вокруг ставок пра­вителей путем насильственного втягивания людских и материальных ресурсов из зоны зрелых цивилизаций. Срок их жизни был очень короток - как только тот или иной степной народ переходил «от кочевий к городам)?, спустя несколько поколений на­ступал конец его владычества в силу известного закона «пульсации степей». Даже ве­ликие золотоордынские города, пышно расцветшие в XIV в., по словам Г.А. Федорова-Давыдова, оказались историческим «пустоцветом» и в следующем XV в. не оставили после себя ничего кроме величественных руин и воспоминаний .

Исторические источники и этнография указывают, что степняки всегда ощущали враждебность города их традиционному укладу жизни. Назидательные истории на эту тему сохранила как античная - трагическая судьба скифского царя-эллинофила Скила (Herod.: IV. 76), так и средневековая традиции. В знаменитых тюркских надписях Кюль Тегина и особенно Тоньюкюка выражена целая доктрина кочевого антиурбанизма. Тонюкюк сделал выбор и бросил город ради степи . По этой и многим другим причинам степные города не были и не могли стать аккумуляторами достижений и транслято­рами традиций собственно степной культуры, без чего невозможно представить ста­новление любой самобытной цивилизации, в том числе, и гипотетической степной. Но дело здесь не только в принципиальной несовместимости цивилизации в изначальном смысле этого слова - а оно все-такие вызывает определенные ассоциации с граждан­ским обществом и городской жизнью (лат.с/'v/'s, civitas) — и номадизма, где последние отсутствуют или не являются базисными. Гораздо существеннее другое.

Величайшее различие между классическими цивилизациями древности и степными культурами лежит в сфере хранения и передачи социально значимой информации. В степных культурах Восточной Европы как древности, так и средневековья не получил развития важнейший атрибут цивилизации - письменность, точнее, письменная куль­тура. Ряд современных ученых рассматривает именно письменность в качестве обяза­тельного признака цивилизации, отличающего ее от первобытных «доисторических» обществ . Иногда цивилизацию и вовсе определяют как культуру классового общест­ва, овладевшего письменностью. Случаи использования различного рода знаков и письмен хорошо известны как у ранних, так и у поздних кочевников, особенно при пе­реходе на третью стадию кочевания. Но в степных скотоводческих обществах писъмен-ные тексты никогда не относились к числу важнейших «архетипов» их культуры . Степной скотоводческий уклад по самой своей внутренней социально-экономической природе не требовал развития таких сложных систем учета и контроля, которые мы знаем в древнейших цивилизациях и которые, в конце концов, породили потребность в записи этой социально значимой информации. И данные нарративных источников, и данные археологии свидетельствуют, что у подавляющего большинства пастушеских народов не было своих развитых систем письма и тем более корпуса авторитетных тек­стов, по крайней мере, до перехода к оседлости и возникновения «кочевых империй». В повседневной жизни скотоводы прекрасно обходились традиционными способами передачи значимой для них информации (генеалогии, эпос, зарубки и метки на дереве, разного рода бирки и т.п.). Поэтому у них не получила сколь-нибудь глубокого разви­тия письменная культура - основной передатчик и аккумулятор информации в эпоху цивилизаций, хотя различные знаковые системы, в частности, знаки и тамги хорошо известны. Видимо, это еще в большей мере относится к культурам ранних пастушеских скотоводов эпохи бронзы, хотя в последние годы ряд российских и украинских архео­логов пишут о появлении у них письменности еще во II тыс. до н. э, а некоторые ее уже уверенно читают . Так в их трудах появляется еще один «искомый» признак «степной цивилизации» эпохи бронзы.

Нет сомнений в том, что ранние и тем более поздние кочевники широко использо­вали многие достижения цивилизации и в свою очередь внесли свой немалый вклад в сокровищницу мировой культуры. Однако высказанные выше соображения не позво­ляют мне принять столь модную сейчас гипотезу о «степных цивилизациях». По-прежнему представляется целесообразным применять к степным сообществам тради­ционные для нашей науки понятия «пастушество» или «пасторализм» (для обществ III - II тыс. до н. э.) и «кочевничество» или «номадизм» (с I тыс. до н. э.). Они более адэкватно выражают их уклад, культурное своеобразие и специфику исторического процесса в степи, нежели весьма неопределенное и аморфное понятие «степная циви­лизация». Введение его в научный оборот отнюдь не способствует утверждению цивилизационного подхода к истории, а, как кажется, прикрывает лишь подспудное стремление ряда отечественных археологов (по принципу «чем наши народы или культуры хуже»!) «подтянуть» степных пастухов эпохи бронзы и кочевников железного века до уровня цивилизации. Мне кажется, что все это задает ложное направление исследова­ния, которое может привести лишь к искажению масштабов реальной истории Евразии.

Многолетнее изучение затронутой здесь проблемы убедило меня в том, что древние цивилизации и степные культуры имели различные экономические базисы, практико­вали различные способы эксплуатации, использовали разные механизмы сохранения и средства передачи жизненно важной для них информации и культурных традиций, раз­вивались в разных ритмах в соответствии со своими закономерностями, наконец, имели разные исторические судьбы. В силу этих и других причин возможности их историче­ского развития и пределы роста были разные. Скотоводческие народы с самого начала шли больше по адаптационному пути развития . У кочевников адаптация к природ­но-климатическим условиям степи достигла таких масштабов, что они становились почти органической частью степных экосистем. В масштабах Всемирной истории степ­ной путь развития, в конце концов, оказался исторически неперспективным. В зонах же цивилизации народы, начиная с эпохи неолита, методом проб и ошибок вышли на трансформационный путь развития, который привел человечество к современному миру. Ранние цивилизации и степные культуры различались даже по своей продолжи­тельности - первые существовали, как правило, несколько тысячелетий, возраст вторых редко превышал два - три века, что уже само по себе для цивилизации маловато. Более того, как показала многовековая история Евразии, даже приближение наиболее «про­двинутых» скотоводческих обществ к порогу цивилизации грозило им смертельной опасностью, причем, не только для традиционной степной культуры, но и для самого дальнейшего существования созданных ими этно-политических образований в силу то­го же универсального закона «пульсации степей». По этой причине практически все известные историками и этнологам степные сообщества имели обратимый характер. При распаде «кочевых империй» уцелевшие номады возвращались к традиционному родоплеменному образу жизни. И в степи почти с «нуля» начинался новый цикл исто­рического развития. Отсутствие у степняков развитой письменной культуры лишало их глубинной исторической памяти, в частности, о своих предшественниках. В результате тюрки, потомки гуннов, ничего не знали о своих предках также, как монголы Чингисхана ничего не знали о тюрках . Наличие очень глубоких разрывов в истории и куль­туре Степной Евразии, особенно в годы смены степных владык, по-видимому, состав­ляет одну из особенностей ее развития, начиная, по крайней мере, с эпохи бронзы.

В свете высказанных выше соображений мне представляется более правомерным традиционный подход к пастушеским и кочевым обществам древности не как к каким-то особым «степным цивилизациям», а скорее, наоборот, как к альтернативе цивилиза­ции как таковой. Изучение кочевой альтернативы социальной эволюции представляет­ся весьма перспективным новым направлением в исследовании истории степных и ле­состепных обществ Евразии. Однако следует напомнить, что в отличие от некоторых современных ученых альтернативность двух основных миров ойкумены хорошо пони­мали древние, начиная с «отца истории» Геродота. Он первым обратил внимание на полную противоположность образа жизни и традиций скифов и эллинов, Эта антитеза положена в основу его «Скифского логоса». Особенно ярко она проявилась в знамени­том описании образа жизни скифов, вынесенном в эпиграф к настоящей публикации (IV. 46). В последующей античной литературной традиции эта дихотомия «своего» («цивилизованного») мира и скифского, сарматского и пр. образа жизни еще более уси­лилась. Аналогичная картина наблюдалась в восприятии китайцами своих степных со­седей - юэджей, хунну, позже тюрок и монголов. С точки зрения эллинов, римлян и ки­тайцев мир древних степных номадов Востока и Запада казался предельно «иным», противоположным их «нормальному», «цивилизованному». В этом сказался не только обычный этноцентризм, но и осознание действительных глубинных различий между «людьми, натягивающими луки» и «людьми плуга, пера и книги».

Альтернативность степного мира кочевников древним цивилизациям во многом еще предстоит изучать. Но уже сейчас начинают просматриваться некоторые интерес­ные закономерности их взаимодействия, в частности, механизмы образования кочевни­ческих потестарных объединений в связи с внутренними переменами в зоне цивилиза­ций. Недавно кочевниковеды обратили внимание на то, что величина кочевых обществ и их могущество прямо пропорциональны размерам и силе соседних оседло-земледель­ческих цивилизаций, входивших с номадами в единую «мир-систему». И хотя эта идея недавно подверглась конструктивной критике со стороны такого известно научно­го авторитета, как A.M. Хазанов она представляется весьма плодотворной. Глубин­ную взаимозависимость степного кочевого и античного миров в Северном Причерно­морье отмечают антиковеды и скифологи, а для Дальнего Востока - китаеведы.

Исследование путей социальной эволюции, альтернативных цивилизации, пред­ставляется особенно перспективным для разработки новой концепции биполярного ис­торического процесса в древности, не сводимого только к истории классических циви­лизаций Древнего Востока и Античного мира, но включающего народы и культуры степного пояса Евразии.