Восемь детей было у Марии Александровны Звегинцовой, владелицы имения, в котором ныне располагается известный санаторий в Икорце. Теперь отпрыски того славного дворянского рода частенько бывают в воронежских краях. А в мировых цветочных каталогах ос­тались выведенные хозяйкой именные сорта роз, жасмина, сирени...

Из местной истории

Тишину господского дома взорвал истошный крик  барыни: «Откуда эта роза? Кто посмел сорвать мое творение? Это же новый сорт. Я умру здесь с вами сегодня!» Толстая гувернантка возмущенно прошептала: «Сама просила менять цветы в гостиной ежеднев­но, а теперь лается! Совсем старуха умом тронулась».

На столе в вазе из севрского фарфора под тонким лучом угасающего солнца стояла одинокая роза ярко бордового цвета, как будто сошедшая с прекрасного натюрморта неизвестного художника, что видела в Лувре Мария Александровна. Она для порядка еще несколько минут пораспекала гувернантку, потом уселась на плетеный стул, подперев рукой уже дряхлеющую щеку, и долго смотрела на прекрасный цветок. Он полыхал всеми оттенками тер­пкого и памятного французского вина. Дюжина бутылок бордо 1864 года хранилась уже несколько десятилетий в подвале Звягинцовых. Вино это Мария Александровна привезла из Парижа, вернее из самой провинции Бордо, где именно из этого сорта винограда производили лучшие коллекционные вина. Чем больше оно стояло, тем, говорят, оно становилось вкусней и игристей. Хозяйка была в то время цветущей мадам, в том начальном бальзаковском возрасте, когда женщинам еще дарят цветы, но, срывая сладость поцелуя, уже ощущают увядание плоти. Это было заметно и в чрезмерном запахе дорогих духов, и в опытности ее шаловливых пальчиков - во всем у таких прелестниц чувствовалась приближающаяся ранняя осень красивой женщины.

- Принеси-ка мне бутылку бордо из подвала, - прика­зала Мария Александровна гувернантке.

Налив в бокал дорогого французского вина, она долго рассматривала его на свет, сравнивая с розой, и вспоминала прошлое. Отпив немного, Звегинцова взяла цветок в руки, улыбнулась далеким воспоминаниям, но неожиданно уколо­лась об острый шип, и улыбка превратилась в болезненную гримасу. Она вскрикнула и стала с интересом наблюдать, как на ее глазах капелька крови по цвету стала подобна вину из бокала. Мария Александровна вздохнула и положила розу на стол рядом с бутылкой темного стекла. Воспоминания одо­левали ее всегда: будь то новый сорт розы или выведенная в Икорце сирень, удивительный оттенок которой напоминал ей о цвете глаз красавца Жана. И она не рассердилась, когда ее сирень во французский каталог поместили как «сирень Звегинцевой». Пусть так, пусть «Звегинцевой». Именно эта фамилия больше нравилась французскому юноше, давнему знакомому.

***

Французский мальчик по имени Жан был свеж и красив. Ему было ровно столько, сколько и ей, когда она стала выводить эту алую розу. Мария Александровна познако­милась с ним на выставке цветов в Париже, где ее «роза Звегинцова» была аттестована новым сортом. Она получила свое детище, скрестив французский вариант с редким по цветовой гамме шиповником, разросшимся в ее саду в Икорце. Неведомо, какой птицей он был занесен под забор у оранжереи. И, вымахав в аршин, огромный куст каждую весну удивлял всех такими крупными и чистыми цветами, что захватывало дух.

В Париже Звегинцова гостила у свояка Владимира Александровича и его супруги Вареньки уже неделю. Она любила у них бывать. Красавица Варвара Дмитри­евна отвергла воздыхания Александра II и, хотя была уже замужем за Римским-Корсаковым, без памяти влю­билась в старшего Звегинцова, блиставшего при дворе. Дело шло к ее разводу с мужем. А все петербургское общество с интересов обсуждало историю их любви. И хотя уже даже муж Вареньки согласился на развод, но где-то выше, император, симпатии которого отвер­гла красавица, строил козни по прекращению брака. И тогда, в далеком 1864 году, любовники, наплевав на светские приличия, таинственно исчезли после очередного бала в Зимнем. Владимир Звегинцов увез свою возлюбленную за границу. На берегах Сены кра­сота Варвары Дмитриевны не осталась незамеченной, и она продолжала блистать уже при дворе императора Наполеона III. Да что там говорить, до сих пор в Лувре выставлен ее портрет работы Винтерхальтера, а Лев Толстой в «Анне Карениной» сделал ее прототипом Лизы Меркаловой...

У своих родственников Мария Александровна познакоми­лась с юным отпрыском одного французского дворянского рода. Это и был Жан. Собственно знакомство произошло на цветочной выставке, где пылкий юноша неподвижно стоял у ее роз, оттопырив нижнюю губку, и придирчиво изучал подпись под ее букетом.

—  Это ваши розы, мадемуазель? — обратился он к Зве-гинцовой.

-   Мои, - смутилась Мария Александровна, оттого, что мадемуазелью ее в России не называли уже лет пят­надцать.

—  У вас здесь присутствует небольшая описка. Надо писать «Звегинцевой», а не «Звегинцовой».

-   Ничего не поделать, эта фамилия пишется именно так. Моей вины здесь вовсе нет.

— О, такая роза! Извините! Вы так же восхитительны, как и ваша роза, мадемуазель! — учтиво поклонился юноша, в упор рассматривавший хозяйку.

Зардевшаяся Мария Александровна потупилась и ска­зала:

— Благодарю за комплимент, но нельзя ли не так откро­венно меня разглядывать!

— Нет, что Вы. Просто когда я вижу нечто совершенное и прекрасное, не могу сдержать чувств. Я ведь француз, мадемуазель. Я могу надеяться на встречу с вами?

***

Закружило, ударило в голову терпкое бордо из ресто­ранчика напротив единственной в старинном квартале небольшой гостиницы, где несколько раз встречалась Мария Александровна с юным поклонником. Пылкий поцелуй, сорванный с ее губ настойчивым юношей, был, вероятно, результатом действия бокала вина, при­несенного им противно ухмыляющимся кабатчиком. Но ей были безразличны эти ухмылки, хотелось видеть ежедневно этого мальчика, который почти что годился ей в сыновья. Мария Александровна мечтала любоваться его высоким лбом и серыми глазами, в которых отра­жалось это сиреневое французское небо, напитанное звуками цикад и пением жерлянок с соседнего пруда. По листу винограда ползла огромная улитка. Юноша радостно схватил животное и закричал кабатчику, что­бы тот принес специальный крючочек для извлечения улиток из раковин.

— Ты действительно съешь живую улитку, Жан? - брезг­ливо сморщилась Мария Александровна.

— Это очень вкусно, Мария. Хочешь, я поищу и тебе подобное чудо гастрономии? Это очень-очень вкусно! И этим здорово закусывать бордо!

— Нет, ешь ее сам! Мне уже пора.

Она быстро-быстро заспешила от столика, оставив юно­шу в недоумении. Это была их последняя встреча. Мария Александровна наутро уехала в Икорец.

Дав распоряжение о помещении ее сорта «розы Звя­гинцевой» в самые престижные французские цветочные каталоги, тепло распрощавшись с родней, она спешно уехала в Россию. Это было почти что бегством, бегством от настойчивого юноши, от пылкого поцелуя, так обжегшего ее губы, от сладостного слова мадемуазель, которое она так и не смогла исправить у Жана на мадам. А улитка лишь стала поводом для расставания. Что улитка! Пусть бы отве­дал при ней этот мальчик тельце бедной поедательницы виноградных листов! Могла бы она стерпеть и это. Но те­перь уже не вернуть тех счастливых минут: прикосновение к губам бокала бордо из рук мальчишки Жана.

Она остановила экипаж где-то у границы и загрузила бутылками толстого стекла все свободное пространство кареты.

— В подарок мужу! — объяснила удивленному вознице. Суровый волосатый гасконец пожал плечами: «Он у вас

алкоголик, мадам?» Та ничего не ответила. Только грустно подумала: «Вот и мадам. Наконец-то мадам, а не мадемуазель! Лето

пролетело, а я и не заметила». Она отчего-то поежилась, укрыла ноги пледом от сквозняка и задремала. Ей снился Париж и мальчик Жан, называвший ее мадемуазелью...