Мудр был епископ Митрофан. Всем явлен и люб был. Люб был молодому царю Петру, что затеял флот на Воронеже. Люб же и своей пас­тве, которая видела в нем ревнителя церкви и умелого организатора. Разносили слухи о той мудрости странствующие монахи и людская молва, что свежей волной расстилается по полям и градам, донося любовь от малого отрока до седовласого старца. На старости лет полюбил он все новое и красивое. Призвал как-то своего любимого грамотея, сына соборного попа Михаила Ключарова Алексашку, и говорит:

—Решил я, отрок, проверить, что думаешь ты о хрустале том, что принесли недавно к нам в дом купцы посадские, Поликарп Сергеев со товарищи? Что люди бают?

Смутился Алексашка. Не заводил ранее разговоров таких с ним епископ. Что отвечать не знает. На колени опустился перед Митрофановым местом деревянным, где тот восседал, и стал ответ держать.

—А говорят люди, что краше золота и олова те стаканцы хрустальные. На свет глянешь — аки радугу зришь. А питье в стакан налить — искры в нем чудные видать. Вот и я так же думаю, отец наш. А то, что руки холодит гладкий да пригожий стаканец тот — сам зрил.

Хитро прищурился Митрофан при словах тех:

—А скажи, что очки — мне совсем к не лицу? Я ж и читать в них могу, и цена божеская...

—Так-то так. Очки добрые. Да люди сказывают: слаб Мит­рофан стал, видит плохо. Прости, Господи, за слова такие...

Нахмурился старец, да простил своего любимого соборного певчего. Покрутил очки-за дужку проволоки серебряной да и на колени положил. Молод еще, лукавить не научился. Прямой и умный. Не зря приглянулся ему этот молодец, ой не зря. С другими заговоришь, сто коробов наврут, лесть елеем льют. Этот нет — режет правду-матку, не смущаясь и бесхитростно.

— Не спрашиваю, кто такое сказывает. Не люблю наушни­ков! Встань с колен, Алексашка. За правду и люб! Порученье тебе одно будет. Секретное.

— Слушаю и запоминаю, отец мой!

— Дошли слухи: неладно в Дивногорье. Ох, Алексашка, неладно. Архимандрит Амвросий доносит — худо там. Да не был ли ты случаем в тех краях? Молод ты, да помнится, в детстве с отцом на Дон отправлялся...

— Не только малым там был, но премного наслышан о местности сей дивной по Дону-реке. О столпах сияющих, о пещерах с храмами, о монастыре Успенском древнем и его иноках. Дитем неразумным был, да многое помню. А проживает в нем братия вся разбойная да трудники-бельцы — бывшая бурлацкая кровь, горячая...

—Вот-вот... Монахи местные стали снова смуту таить. Пригрел многих по доброте душевной архимандрит Амвросий, а сам характером мягок. Вот и смута. Не доверяет он многим в монастыре. Даже казначеем некого поставить, отписывает. Приходится самому приход-расход вести, да казну монастырскую покрепче хранить.

Митрофан коснулся плеча отрока, улыбнулся грустно.

—Напишу я грамотку Амвросию, а в придачу к ней свезешь к нему стаканец хрустальный, что давеча за де­вятнадцать алтын по моему распоряжению поп Михаил у посадских купил. Да смотри, дело секретное.

Долго скакал до монастыря Алексашка, но выполнил зада­ние Митрофана. Прочел ту грамотку Амвросий и просиял. Наставил его владыка-епископ.

Наутро ж произошло чудо. Стаканец тот был полон ароматной жидкостью - елеем. Всем рассказал об том Амвросий. Поразились люди тому явлению. И воцарился временно мир и покой в монастыре.

Долго стоял в горнице Амвросия тот подарок-стаканец пред образами, а куда потом он делся — никто не знает. А очки епископские после смерти Митрофания хранил Алексашка в память о владыке, да тоже не уберег. Осталось о том и другом лишь это старинное сказание.